Восемь дней до рассвета
Шрифт:
Пару дней назад он показал мне, где живет, и этот дом стоял как раз прямо передо мной. “Наплевать”, – подумала я… зашла в подъезд, поднялась по лестнице и уселась между пятым и шестым этажом. Ждала я недолго: он вышел минут через десять. Сначала он меня не заметил, долго возился с ключами, напевая.
– Supergirl… and supergirl don’t cry… my supergirl…
Но вдруг поднял голову, увидел меня и замер на месте, а потом, очнувшись, спросил как ни в чем не бывало:
– А ты что, сегодня в школу не пойдешь?
– Не-а… – помотала я головой.
– А-а-а…
– А как же школа?
– Чья? Моя? А фиг с ней.
– Пойдем…
– Да ты совсем замерзла, – сказал он и, продолжая напевать, закрыл за собой дверь в квартиру.
– Аnd supergirl just fly…
Они с мамой жили в маленькой двухкомнатной квартире. Он отвел меня на кухню, усадил на табурет, рядом с батареей, чтобы я хоть как-то отогрелась, и налил чаю из еще горячего чайника.
– Ну, что случилось? – спросил он меня.
Мы пили чай из чашек с бледно-голубой каемкой и ели конфеты. Даже странно, что запомнились такие мелкие детали, как названия конфет и узор на чашках. Я с трудом могу вспомнить, что ела вчера на ужин, а вот то, что тогда в вазочке лежали “Мишки на Севере”, помню до сих пор.
– У тебя есть курить? – спросил он.
Я кивнула, достала пачку “Парламента” и протянула ему. Мы взяли по сигарете и закурили. Вроде ничего особенного, но я вдруг почувствовала себя не в своей тарелке. Я и сигарету держала не как обычно, все старалась сделать это так, чтобы со стороны смотрелось хорошо. Мне показалось, что мы играем чьи-то роли. Как будто мы смотрим какой-нибудь американский фильм по телеку. Я играла роль полного безразличия и равнодушия, а он этакого парня, к которому все приходят поплакаться в жилетку. Но мы не были ни тем, ни другим, и у нас было не кино, поэтому пришлось открывать форточку и балкон, чтобы запах выветрился и его мама ничего не почувствовала, а такого в кино, конечно, не бывает, или, быть может, там этого просто не показывают?
Когда мы вошли в его комнату, вся наигранность куда-то испарилась.
Мы стали обычными шестнадцатилетними детьми, которые прогуливают школу. Иными словами, мы стали самими собой, и больше не возвращались к нашим ролям.
В его комнате царил жуткий беспорядок. Впрочем, для шестнадцатилетнего мальчишки это не было чем-то особенным и совсем не удивило меня. Везде валялись вещи, диски, кассеты, книжки, тетради…
На стенах висели постеры формата А4, выдернутые из журналов: “Red
Hot Chilli Peppers”, Джон Бон Джови, Marilyn Manson, “Guano Apes”,
“Radiohead”, “No Doubt”, из почти русских – “Океан Эльзи” и “Вопли
Видоплясова”, из совсем русских – Земфира и “Мумий Тролль”. Среди всего этого собрания групп и рок-певцов скромненько затесался плакат с Дэвидом Духовны и Джиллиан Андерсон. Я поразилась разнообразию музыкальных вкусов моего приятеля, большинство групп я не слышала и по названию, но плакату с Дэвидом Духовны и Джиллиан Андерсон искренне порадовалась, хотя и не была фанаткой “Секретных материалов”, – они, единственные, показались чем-то родным среди этого сборища.
Я занялась разглядыванием кассет
– А ты что слушаешь? – спросил он меня.
– Радио, – ответила я.
– Как радио? – он хлопал ресницами, которые у него напоминали бы девчоночьи, если бы были чуть длиннее, и приоткрыл от удивления рот.
В этот момент он показался мне самым милым и искренним человеком на земле.
Позже он приучил меня к музыке, которую слушал: и многие из его дисков и кассет перекочевали ко мне. Иногда мы могли подолгу выбирать диски с музыкой, часами простаивая в музыкальных магазинах.
– Откуда ты знаешь про эти группы? – спросила я тогда.
– Отсюда, – сказал он и кинул мне парочку журналов с заголовком
“NME”, про такие я слышала первый раз.
– Мне их брат привозит из Москвы, – сказал он, увидев мое удивление, здесь их фиг найдешь, даже если и продаются, где… а в Москве, как он рассказывает, таких навалом. Он тоже музыку любит, но только совсем не такую, несовременную. Типа “Beatles” и все такое. А мне, говорит, надо идти в ногу со временем.
– Брат? – удивилась тогда я. – А я думала, ты один в семье.
– Ну, вообще-то он мне не брат, он брат моей мамы, а мне, значит, дядя, но я его братом зову.
– А чем он занимается? Работает?
– Вроде того… машины продает, а еще иногда ремонтирует их или разбирает на части…
– То есть как, ворованные, что ли, машины?
– Может, и ворованные, я не знаю, – совершенно безразлично ответил он.
– А ты за него не волнуешься? Ну, что поймают или еще чего?
– Нет, ты моего брата, то есть дядю, не знаешь, он хитрый очень… а вообще я в его дела поменьше вникать стараюсь, да он сам и не разрешает. Он ведь у нас единственный родственник, знаешь… нет, есть, конечно, бабка и отец, – и он ткнул мне в атлас, висящий на стене, – но они вот здесь, видишь?
– Да, – кивнула я, – далековато отсюда.
– Конечно, далековато, дня три на поезде…
Мы, конечно, тогда и подумать не могли, что чуть больше, чем через год, поедем именно туда, куда он только что ткнул пальцем.
III
– Говорил же, посмотри на карту, сколько нам еще ехать… А ты все успеем, да успеем, теперь нам до этой гостиницы пилить и пилить, ночь ведь уже.
– Успокойся, я же веду… можешь пока поспать…
– Поспать, поспать, надо было на карту смотреть, говорю же.
– Да не ворчи ты, – я покосилась на него, и мы оба прыснули: даже ссориться по-настоящему мы никогда не умели…
– А я сейчас знаешь что вспомнил? – спросил он меня.
– Понятия не имею.
– Наш с тобой вальс.
Я промолчала.
– Ты его помнишь?
– Еще бы…
Познакомились мы в начале осени, а весной уже заканчивали школу. Мы вместе прогуливали уроки, делали домашние задания, гуляли в парке, завистливо глядя на счастливые парочки, проходившие мимо нас: впрочем, нас и самих можно было бы принять за парочку, если бы не наши угрюмые лица.