Восемнадцатый год
Шрифт:
– С ума сойти – какой красоты женщина! – проговорил человек у рояля.
Даша заробела. Остановилась. Все поглядели на нее, кроме Дальского. Архидьякон сказал:
– Чисто русская красота.
– Девушка, идите к нам, – бархатно проговорил премьер.
Жиров зашептал:
– Садитесь же, садитесь.
Даша села к столу. У нее стали целовать руки, с подходами и торжественными поклонами, как у Марии Стюарт, после чего пение продолжалось. Жиров подкладывал икорки, закусочек, заставил выпить чего-то сладкого, обжигающего. Было душно, дымно. После тягучего напитка Даша сбросила мех, положила голые руки
– Так что же, господа, – сказал он басом, наполнившим комнату. – Никто не хочет?
– Никто, никто не хочет с тобой играть, и так нам весело, и отстань, успокойся, – скороговоркой, тенорком проговорил тот, у кого было сплющенное лицо. – Ну-ка, Яшенька, подмахни глас седьмый.
Яша у рояля, совсем закинув голову, зажмурясь, положил пальцы на клавиши. Мамонт сказал:
– Не на деньги… Плевал я на ваши деньги…
– Все равно не хотим, не подыгрывайся, Мамонт.
– Я хочу играть на выстрел…
После этого с минуту все молчали. Герой с обострившимся носом провел ладонью по лбу и волосам, поднялся, стал застегивать жилетку.
– Я играю на выстрел.
Комик молча схватил его, навалился восемью пудами, усадил на место.
– Я ставлю мою жизнь, – закричал герой, – у подлеца Мамонта крапленые карты… Наплевать, пусть мечет. Пустите меня…
Но он уж обессилел. Резонер с расширяющимся книзу лицом сказал мягко:
– Ну вот, и вина нет ни капли. Мамонт, это же свинство, голубчик…
Тогда Мамонт Дальский бросил на телефонный столик колоду карт и большой автоматический пистолет. Чеканно-крупное лицо его побледнело от бешенства.
– Отсюда никто не уйдет, – произнес он по буквам. – Мы будем играть, как я хочу… Эти карты не крапленые.
Он сильно потянул воздух широкими ноздрями, нижняя губа его выпятилась. Все поняли, что настала опасная минута. Он оглянул лица сидящих за столом. Яша у рояля одним пальцем заиграл «чижика». Вдруг черные брови у Мамонта поднялись, в непроглядных глазах мелькнуло изумление. Он увидал Дашу. У нее поспешно стало холодеть сердце под этим взглядом. Не шатаясь, он подошел к ней, взял кончики ее пальцев и поднес к запекшимся губам, но не поцеловал, только коснулся.
– Говорите – нет вина… Вино будет…
Он позвонил, продолжая глядеть на Дашу. Вошел татарин-лакей. Развел руками: ни одной бутылки, все выпито, погреб заперт, управляющий ушел. Тогда Мамонт сказал:
– Ступай. – И пошел, как под взглядом тысячи зрителей, к телефону.
Вызвал номер. «Да… Я… Дальский… Послать наряд. „Метрополь“… Я здесь… Экстренно… Да… Четырех довольно…»
Он медленно положил трубку, прислонился во весь рост к стене и сложил на груди руки. Прошло не больше пятнадцати минут. Яша у рояля тихо наигрывал Скрябина. Закружилась голова от этих знакомых звуков, летевших из прошлого. Время исчезло. Серебряная парча на груди Даши поднималась и опускалась, кровь приливала к ушам. Жиров что-то шептал, она не слушала.
Она была взволнована, чувствовала счастье освобождения, легкость юности. Казалось ей – она летела, как оторвавшийся от детской колясочки воздушный шар, – все выше, все головокружительней…
Премьер погладил ее голую руку, пробархатил отечески:
– Не смотрите так нежно на него, моя голубка, ослепнут глазки… В Мамонте несомненно что-то сатанинское…
Тогда неожиданно раскинулись половинки входной двери, и за ширмами появились четыре головы в кепках, четыре в кожаных рукавах руки, сжимавшие ручные гранаты. Четыре анархиста крикнули угрожающе:
– Ни с места! Руки вверх!
– Отставить, все в порядке, – спокойно пробасил Дальский. – Спасибо, товарищи. – Он подошел к ним и, перегнувшись через ширмы, что-то стал объяснять вполголоса. Они кивнули кепками и ушли. Через минуту послышались отдельные голоса, заглушенный крик. Глухой удар взрыва слегка потряс стены… Мамонт сказал:
– Щенки не могут без эффектов. – Он позвонил. Мгновенно вскочил в кабинет бледный лакей, зубы у него стучали. – Убери все, поставить чистое для вина! – приказал Мамонт. – Яшка, перестань мучить мои нервы, играй бравурное.
Действительно, не успели накрыть чистую скатерть, как анархисты снова появились со множеством бутылок. Положив на ковер коньяки, виски, ликеры, шампанское, они так же молча скрылись. За столом раздались восклицания изумления и восторга. Мамонт объяснил:
– Я приказал произвести в номерах выемку только пятидесяти процентов спиртного. Половина оставлена владельцам. Ваша совесть может быть покойна, все в порядке.
Яша у рояля грянул туш. Полетели шампанские пробки. Мамонт сел рядом с Дашей. Освещенное настольной лампой, его лицо казалось еще более скульптурно-значительным. Он спросил:
– Сегодня в «Люксе» я вас видел, вы спали… Кто вы такая?
Смеясь от головокружения, она ответила:
– Никто… Воздушный шарик…
Он положил ей большую горячую руку на голое плечо, стал глядеть в глаза. Даше было хоть бы что, – только тепло прохладному плечу под тяжестью руки. Она подняла за тоненькую ножку бокал с шампанским и выпила до дна.
– Ничья? – спросил он.
– Ничья.
Тогда Мамонт с трагическим напевом заговорил над Дашиным ухом:
– Живи, дитя мое, живи всеми силами души… Твое счастье, что ты встретила меня… Не бойся, я не обезображу любовью твою юность… Свободные не любят и не требуют любви… Отелло – это средневековый костер, инквизиция, дьявольская гримаса… Ромео и Юлия… О, я знаю, – ты тайно вздыхаешь по ним… Это старый хлам… Мы ломаем сверху донизу все… Мы сожжем все книги, разрушим музеи… Нужно, чтобы человек забыл тысячелетия… Свобода в одном: священная анархия… Великий фейерверк страстей… Нет! Любви, покоя не жди, красавица… Я освобожу тебя… Я разорву на тебе цепи невинности… Я дам тебе все, что ты придумаешь между двумя объятиями… Проси… Сейчас проси… Быть может, завтра будет поздно.
Сквозь этот бред слов Даша всей кожей чувствовала рядом с собой тяжелую закипающую страсть. Ее охватил ужас, как во сне, когда не в силах пошевелиться, а из тьмы сновидения надвигаются раскаленные глаза чудовища. Опрокинет, сомнет, растопчет… Еще страшнее было то, что в ней самой навстречу поднимались незнакомые, жгучие, душащие желания… Ощущала всю себя женщиной… Должно быть, она была так взволнована и хороша в эту минуту, что премьер потянулся к ней, чокаясь, и проговорил с завистью:
– Мамонт, ты мучаешь ребенка…