Восемнадцатый скорый
Шрифт:
— Ну, так решили? — спросил нетерпеливо Косаревский.
Сергей, чтобы не мозолить глаза, отошел в сторону, молчаливо уступая право первого Саше.
— Ладно, — вздохнул Саша, — лети первым.
Косаревский зашагал к самолету.
Сергей постоял в нерешительности, а затем, словно испугавшись того, что Саша передумает, бросился вслед за летчиком, бухая просторными унтами.
Самолет готов был поднять их в воздух. Косаревский забрался на крыло, резким движением отодвинул фонарь, бросил внутрь кабины парашюты. Сперва свой, на первое сиденье, затем его, во второй отсек, на место курсанта, где теперь надлежало сидеть Сергею.
— Давай забирайся, — Косаревский подвинулся на плоскости.
Сергей
— Теперь таким же манером в кабину, — приказал Косаревский, поправляя в Сережкиной кабине парашют, на который он должен был сесть. Сергей и не подозревал раньше, что у летчиков парашют как бы вместо сиденья.
Он залез в кабину, уселся на парашют. Косаревский пропустил лямки между ног, на ходу подтягивая парашют, защелкивая замки. По всему было видать, что полет у них ожидается самый настоящий. Косаревский хитро подмигнул ему и тоже забрался в самолет.
Сергей жадно осмотрел свое место. Прямо перед ним, между ног, торчала широкая ручка, похожая на обрубленную саблю. Сергей потянул на себя ручку, но тут же, испугавшись, как бы чего не случилось, поспешно отпустил ее.
К самолету подбежал человек в промасленной куртке, видимо моторист, ухватился за винт, покачал его из стороны в сторону, потянул на себя и отскочил в сторону. Замельтешили перед лицом лопасти винта, послышалось чиханье, раздался резкий, внезапный выстрел и вслед за ним рокот. По мотору было слышно, что самолет с каждой минутой возбуждается все больше и больше, нервно, судорожно вздрагивая от сладкого предчувствия.
Косаревский поднял руку, прося взлета. Сергей беспокойно посмотрел по сторонам, отыскивая Сашу. Он вместе с другими стоял у длинной коричневой стены деревянного барака, непрестанно глядя на их самолет, щурясь на солнце. Сергей махнул ему рукой, чувствуя в груди какую-то радостную пустоту. Ему захотелось вдруг крикнуть во все горло: «Смотрите, я сижу в самолете! Смотрите, я сейчас полечу!» И Сергей снова пожалел о том, что никто из ребят, их школы, никто из учителей не видит его в этой летной одежде, в этом красивом краснозвездном самолете. И самое обидное, что вряд ли поверят тому, что это было с ним, что он летал вместе с летчиком Косаревским, что на нем был надет парашют, что на нем был шлемофон, унты, зимняя летная куртка.
И вот они получили разрешение на взлет. Косаревский задвинул фонарь, под которым Сергей сразу же почувствовал себя как под колпаком, самолет, слегка дернувшись, побежал вперед по полю, обдувая с него снег, поднимая поземку. Затем на какую-то долю секунды самолет приостановился, развернулся, мотор его заработал быстрее, звонче, винт, яростно вращающийся, уже невозможно было рассмотреть. Кабину охватила легкая дрожь. Затем Сергей почувствовал, как какая-то неудержимая сила потянула самолет на себя, и тот, не в силах больше сопротивляться, последовал за ней. В тот же миг Сергей ощутил под собой пустоту и понял — они уже в воздухе, уже летят, поднимаясь все выше и выше. От радости сердце у него подкатывалось к самому горлу. Он чувствовал упругость воздуха, чувствовал, как крылья опираются на него, вздрагивая, как бы преодолевая все новые и новые ступени.
В мегафоне затрещало, и Косаревский чужим голосом спросил:
— Ну как?
Сергей даже не нашелся что ответить. Ему было хорошо. Так хорошо, как никогда. Он летел. Впервые в своей жизни. Он летал иногда во сне. Но наяву это было в сто раз интереснее. Нет, не зря мечтал он стать летчиком.
Густой сильный голос Косаревского растолкал посторонние шумы в наушниках:
— Идем в зону!
Значит, они сегодня будут не только летать, но и делать
Широкий ремень, которым Сергей вместе с парашютом был пристегнут к сиденью, не давал возможности приподняться. Прильнув вплотную к фонарю, он старался рассмотреть, что делается там, на земле, по которой ходил раньше и над которой впервые летит. Все отсюда, сверху, было неожиданно и интересно. Ему показалось, что дальний край земли, который удалось увидеть, поворачивается тихой патефонной пластинкой, извлекая из его груди давнюю сладостную мелодию. Они ле-те-ли! Над миром, над землей, надо всем.
Прямо под ними прямыми соломинками лежали рельсы железной дороги. Отсюда она больше всего походила на лестницу, перекладины которой упрямо одолевал паровоз, торопливо забиравшийся куда-то вверх.
Медленно уходил в сторону неизвестный поселок, дома его, казалось, были поставлены вдоль линейки. Они качнули кому-то крыльями и пошли к лесу, который отсюда казался прореженным — так редко стояли здесь деревья. Их можно было считать.
— Мы в зоне, — крикнул в мегафон Косаревский, тут же качнул самолет, и Сергей увидел под крылом стоявшую как бы на отшибе, поодаль от деревни, сельскую церковь, что, по-видимому, служила ориентиром для летчиков.
Сергей даже не успел сообразить, что это такое, как самолет резко завалился набок, и то небо, что было над головой, вдруг переместилось под ноги, и ему подумалось, что они провалятся сейчас в эту бездонную глубину. Но так же скоро небо уступило место земле.
— Бочка, — пояснил Косаревский, — мы еще разок-другой прокрутим.
И снова они зависали над глубоким небом, сиявшим какой-то неожиданной, неведомой раньше голубизной.
— Не страшно? — спросил Косаревский, возвращая землю на место. — А сейчас — горка!
И самолет действительно будто с горки помчался стремительно вниз. Было радостно и жутковато от этого быстрого падения, приближающего землю и разрозненно стоявшие на ней предметы — длинный вытянутый сарай, скирду сена, деревья.
Косаревский потянул ручку на себя. Самолет круто полез вверх. Что-то тяжелое вдавило Сергея в сиденье. Глазам стало тесно в орбитах. «Перегрузка?» — подумал он. А самолет все продолжал отвесно забираться вверх, и мотор его работал все звонче и звонче.
Но вот они снова в обычном полете, снова под ними спокойно проходит земля, из конца в конец покрытая белым снегом, уставленная березами и осинами. Какое, однако, счастье жить на свете, быть человеком, который может сделать все, что захочет. Может стать птицей, чтобы вот так безбоязно кувыркаться в небе… Как все-таки здорово летать, забираться вверх, падать к земле, вновь ввинчиваться в небо, испытывая попеременно то страх, то радость, побеждая страх, подчиняя себе высоту неба…
Будь его воля, он бы все дни напролет проводил в самолете. В небе.
В наушниках дробились разные голоса и звуки, стучала морзянка, сквозь ее писк иногда прорывалась музыка, мужской голос нудно произносил цифры. Кто-то упорно твердил: «Я шлямбур, я шлямбур». Все это — голоса в наушниках, гудение мотора, легкое подрагивание самолетных крыльев, нестерпимый блеск солнца, которое, казалось, стало ближе, весенняя бездонность неба, — все это было той жизнью, о которой мечтал Сергей и которая, кажется, для него начиналась. Он будет, обязательно будет летать. Во что бы то ни стало! А если его выгонят из школы, он придет сюда, к летчикам, на аэродром, и станет делать все, что они прикажут. Укутывать самолеты брезентом, качать винт, топить печку в каптерке, носить воду… И будет учиться. Он станет летчиком таким, как они. Будет на равных с ними курить «Беломор», говорить о погоде, спорить о последних хоккейных матчах, в которых участвовала его любимая команда.