Восход

Замойский Петр Иванович

Хромой, видимо, спал. Его действительно, если подкрасться, можно взять голыми руками. Но кто знает, вдруг что-нибудь шумнет под ногами или приклад о что-нибудь заденет. Нам видны и красноармейцы. Нет-нет, а они выглянут из-за угла.

Федя был почти против хромого, но как бы не замечал его. Он принялся насвистывать громче. Вдруг Ванька очнулся, приподнял голову и… увидел Федю. Увидел — и не знал, что делать. Сначала встал, но тут же опять сел и прислонился к стене.

— Барь-барь-барь, —

манил Федя, разыгрывая, что ищет овец. — Куда их черт угнал? — И завернул к крыльцу, оглядываясь по сторонам.

У крыльца Федя остановился, вынул кисет и бумагу. Свернул цигарку, набил табаком, всунул ее в рот, и взгляд его как бы совершенно случайно скользнул по крыльцу.

— Это кто там? — шаря по карманам в поисках спичек, спросил Федя. — Эй, парень, а не будет ли у тебя спичек?

Хромой некоторое время молчал, разглядывая человека, который подходил все ближе и ближе. Затем, признав Федю, отозвался:

— Федя, ты?

— А это, никак, Ваня?

— Он самый. Овец, что ль, ищешь?

— Вторую ночь, идолы, домой не забегают. Как остригли — ну, будто не шерсть они потеряли, а родной двор.

Федя подошел к хромому вплотную и вновь спросил:

— Ваня, случайно у тебя спичек не окажется?

— Есть, держи.

Хромой подал ему коробку.

— Сам закурить хочешь?

— Давай, — ответил хромой, и Федя подал ему кисет и бумагу.

— Как ты сюда попал? — затягиваясь, будто к слову спросил Федя.

— Да-а что там! — густо выпустив дым, с досадой проговорил Ванька и махнул рукой.

— А что? — участливо осведомился Федя. — Не секрет?

Помолчав, чтобы толково ответить, Ванька оглянулся по сторонам и спросил, в свою очередь:

— Откровенно говоря, можно с тобой по личным делам беседу?

— Как же иначе? — даже удивился Федя, садясь против него. — Со мной можно обо всем. Тем более по личным. Ведь мы как-никак скоро с тобой родня будем. Елька и моя мать — сестры.

— О Ельке и разговор. Не пойму ее. Все было ничего, а как, откровенно говоря, приехал этот старый ее возлюбленный…

— Разлюбленный, хочешь сказать?

— Черта с два! Как увидела его… И ведь похож-то он, откровенно говоря… ну, не знаю, на кого он похож…

— Ты про Петра Иваныча, что ль?

— Про него, конопатого и безрукого…

Мы с Иваном Павловичем уже подошли и остановились неподалеку от них. Поспели как раз вовремя. Речь шла о моей личности.

Я толкнул Ивана Павловича и шепнул:

— Слушай, слушай. Обо мне ведь разговор. Этот — хромой — жених Ельки, моей невесты. Но он отбил ее у меня.

— Ну-у? — поразился Иван Павлович. — Это очень интересно.

И тоже, как и я, навострил уши. А я уже опасался, как бы Ваньку не схватили раньше времени. Пусть

он выскажется обо мне. Красноармейцы стояли за углом, переглядываясь.

— Ну-ну! — пуская клуб дыма, торопил Федя. — Что Ленка?

— Будто вывернуло ее наизнанку. Ты же слышал, как он, конопатый, откровенно говоря, пел ей про любовь? Тут камень и тот растает. Ну, а ее… сам видал. Это что еще! Остался я поговорить с ней, а она: «уйди».

— То есть как «уйди»?

— Так и «уйди», да еще хромым чертом обозвала.

— Стало быть, прогнала?

— Чего хуже. «Ты, слышь, не мил мне, и не любила я тебя. Только его люблю и любила». Это не черт? А?

— Поди врешь все, Ваня.

— Сам спроси ее.

— Ну, а сюда-то зачем пришел? С тоски, что ль?

— А с чего же! Всю ночь по селу ходил. А вот как сюда попал — сам не знаю. Зашел домой, выпил — и опять ходить. Откровенно говоря, убил бы я его… Он что, безрукий краснобай, в город уехал?

— Если не уехал, то нынче уедет. Тут ему больше делать нечего. А тебе повидаться с ним охота?

— Не мешало бы. Пусть отстанет от Ельки. Он себе в городе другую найдет.

— Правильно, Ваня. И поговорить с ним об этом обязательно нужно. Пойдем со мной. Он у наших, у Алексея остановился.

— Нет, не пойду. Раздумал.

— А чего раздумывать? Поговорите по душам, первача хватите. Вот твое счастье и будет в руках. А я помогу. На свадьбе погуляем. Шафером буду. Пойде-ом!

Федя встал и взял его за руку. Ванька уперся.

— Пойде-ом! — просил Федя. — Быстро все обделаем.

Взял его за вторую руку, да так, наверное, крепко сжал, что Ванька вскрикнул:

— Больно! Пусти-и!.. Не пойду!! Отстань!

Но Федя не отстал. Он обнял Ваньку, как бы любя, завернул ему руки за спину и, пытаясь приподнять, восклицал от радости:

— Ваня-а!.. Дру-уг!.. Родственничек мо-ой!.. Люблю тебя, дорого-ой.

И оба вдруг свалились с крыльца и принялись барахтаться, как бы озоруя.

— Пойдем, пойдем, — приговаривал Федя. Потом внезапно вскочил перед лежавшим Ванькой и, держа над ним наган, уже иным голосом приказал: — Ну-у, дядя, нам к попу пора на исповедь. Вставай. Грехов на тебе ой как много!

Смекнув, что за шутку сыграл с ним Федя, Ванька с невероятной быстротой вскочил и ринулся на Федю.

— Осторожно, друг! — и Федя уставил на Ваньку дуло нагана.

Раздался тихий посвист. Это Иван Павлович. Тут же два красноармейца выросли перед Ванькой. Хромой попятился назад.

— Руки вверх! — скомандовал один из красноармейцев.

— Не надо вверх, — сказал Иван Павлович, подходя к Ваньке. — Сдавай мне наган.

Ванька вынул из брюк наган и передал Ивану Павловичу.