Восход
Шрифт:
— Жарко и чужое это.
— Верно, парень. Сами закажем… покрепче, — подмигнул он мне, твердо произнося последнее слово. Незаметно к нам подошел Иван Павлович. Он кивнул мужику, тот ответил тоже кивком, но вдруг вскочил, протянул обе руки и воскликнул:
— Ваня-а! Ты?
— Тише, тише, — беря его за руки, проговорил предчека.
— Да какими судьбами занесло?
Видя мое недоумение, Иван Павлович пояснил:
— Мы соседи с ним по селам. Он из Троицка. Цыпленков Яков. Большой мастер
— Так, так, Ваня. Давно не клал. И у самого ни печи, ни избы нет. А это кто? — указал Яков на меня.
— Вот тебе раз! Говорили — и не договорились? Мой друг. Работаем в городе вместе. Ты куда путь держишь?
Яков поведал, куда он держит путь.
— Пойдем к нам за стол, — пригласил его Иван Павлович.
— Чай-то покрепче заказали? — осведомился Яков и подмигнул мне, как сообщнику.
— Сама хозяйка принесла. Еще не пробовал.
— Стало быть, крепкий, — подтвердил печник. — А этого ты узнаешь? — кивнул он на спящего урядника.
— Как же, землячок. Откуда у него такая фуражка? — Иван Павлович взял фуражку со стола и набросил ее на большой чайник.
— По всему видать — или на железной дороге служит, спекулянтам помогает, или… в милиционерах ходит. На фуражке звезда, а тужурка железнодорожника. Желательно, я его малость потревожу?
— Почему же не потревожить? — усмехнулся Иван Павлович.
Яков принялся похлопывать урядника по плечу, но тот ни звука; приподнял его голову, но голова снова упала на руки.
— Притворяется? — спросил Иван Павлович.
— Дьявол его знает. Попробую по-другому, на голос.
Теребя урядника за плечи, Яков сначала тихо, затем громче говорил:
— Кондуктор, кондуктор! К Пензе подъезжаем. Кондуктор, Рамзай проехали.
Никакого ответа. Значит, не кондуктор.
— Милиционер! Гражданин милиционер! — по-иному завел Яков, подмигивая нам. — Дизентеры корову зарезали… Милиционер, че-ерт!
У соседних столов мужики и бабы повернули головы.
— Подожди, я сначала хлебну за его здоровье крепкого чайку.
Яков налил в стакан из большого чайника, а для прикраски добавил заварку из маленького.
Выпив полный стакан и чуть вздрогнув, он принялся закусывать сочной, румяной воблой, которую вынул из мешка.
Андрей, истощив свое терпение в ожидании нас, тоже пришел сюда. Глаза у него блестели. И не столько от негодования, что мы его покинули, сколько от чего-то другого.
Подошла хозяйка. Сначала не к нам, а к соседнему столу. Что-то спросила, низко насколько позволял ей живот — нагнувшись. А когда один из мужиков кивнул в нашу сторону, она вразвалку, как жирная гусыня, направилась сюда.
— А я вам, гости дорогие, на стол подала, — пропела она и поклонилась, точно сваха.
— Мы сейчас, сейчас, хозяйка
Видимо, хозяйка по каким-то соображениям не хотела, чтобы мы разбудили урядника.
— Не тревожьте его. Он, бедный, устал, — молвила она.
— Отчего устал?
— Знамо, сколько у него работы!
— Какой работы, хозяйка дорогая?
— Э-эх, какой! Ведь он полномошный по хлебу в нашей волости. От городу-то Аристов, а этот вроде его товарищ по отбору хлеба.
«Вот оно что», — переглянулись мы с Иваном Павловичем.
— Грабитель, а не полномочный, — вдруг раздалось из-за соседнего стола.
— Постой, погоди, — остановил его сосед. — Грабит не он, а комитет бедных тоже все до зернышка забирает.
— И овец воруют, — добавила женщина, вытирая пот.
— Овец режут дизентеры, — послышалось из угла.
— А комитеты нет? Не воруют?
— Они просто берут. И не ночью, а днем. — Это опять голос из угла. — У кулаков берут, у попов, лавочников.
— Не все равно, кто обижает мужиков — комитеты или дизентеры?
— Грабят и спасибо не говорят, — заключил соседний стол.
Спор начал разгораться вовсю. Нам вмешиваться нельзя, да и бесполезно. Но Яков не сдержался.
— Кто вас грабит? — закричал он. — Кого ограбил комитет бедноты, подними выше руку. Что? Что не поднимаете?
— Дураков, дядя, нет. Подними, а к вечерку по темному в чеку шагай.
— Да, в чеку попадешь — горя хлебнешь.
— Один Брындин чего стоит, — добавил кто-то тихо.
— За зря не возьмут, — снова вступил голос.
— Не возьмут? Говори! Егора Полосухина за что взяли?
Мы с Иваном Павловичем насторожились. Стало быть, здесь уже знают. Хотя это не мудрено.
— Мельника из Горсткина?! — удивился кто-то. — Да у него, когда сундуки трясли, полтора пуда чистым золотом нашли. Зо-о-олотом. Мильен! А керенок столько, что если попам ризы из них шить, на всех попов и дьяконов в нашем уезде хватит.
— И еще останется долгогривому анхирею на одеялу с женой.
— Архиреи не женаты, — объяснил кто-то.
— Говори больше! В Пензе у него женский монастырь совсем рядом. А монашки — ну яблочки!
— Э-эх, черт! Мне бы, вдовцу, одну овцу. Я бы…
Захохотали. То спорили ожесточенно, то смеялись над крепкой шуткой. Не скоро поймешь, кто чего хочет — кто за Советскую власть, а кто против. Кто-то перевел разговор от комбедов и дезертиров к большевикам.
— Кто эти большаки, кто? — вопрошал хилый мужичонка в расстегнутой серой рубахе. — А я знаю, кто они. Нарошные люди. Так, шаляй-валяй. А во-он, глядите. — И мужичонка указал на урядника. — Этта взаправдышный большак. Берет и себя не забывает.