Восход
Шрифт:
— Буду, вот те Христос, буду!
Придерживая левой рукой мешок, Андрей хотел перекреститься, но, не найдя икон в углу, махнул рукой.
Попрощались и мы с Андреем. Едва он ушел, как раздался стук в дверь. Вошли Брындин и Филипп.
Больше всего я обрадовался Филе. Мы долго жали друг другу руки. За это время Филя заметно похудел. Щеки на его продолговатом белобрысом лице совсем ввалились.
— Ты что такой страшный?
— После расскажу. Да тебе ли не знать? Ему, — он кивнул на Шугаева, — ты все рассказал?
— Пока не успел.
И
— Много людей знает об аресте этой шайки?
— По-настоящему, кроме нас, об аресте Васильева, Тарасова, Климова и бодровского эсера знают сторожиха Василиса да Федор. А об аресте Полосухина и Жукова теперь, конечно, знает все село. Но будут считать, что арестовали за спекуляцию и сокрытие хлеба. Обыски делали в домах и на мельнице.
— Та-ак… — задумчиво произнес Степан Иванович. — И ты ясно слышал, что они называли седьмое число?
— Очень ясно, — ответил я.
— А-а… месяц?
— Что месяц? — не понял я.
— Как что? В году двенадцать месяцев. В каждом есть седьмое число.
— Вот про это я, Степан Иванович, не знаю, — усомнился я, — и они не говорили. Я почему-то решил, что в июле.
— Решать за них нечего. Надо точно узнать.
Шугаев обратился к Брындину:
— Предварительный допрос был?
— Ждали Ивана Павловича. Он всегда первый допрашивает.
Брындин помолчал и горестно вздохнул, но во вздохе слышался упрек, недовольство.
— У него этот… как его… сиволагишный… Фу, черт, не выговоришь.
— Ладно, ладно, — понял Иван Павлович и усмехнулся, — к кому какой подход. А тут и без подхода ясно.
— Многое не ясно, — задумчиво произнес Шугаев. — Допрос в первую очередь и начнете с этого. То есть установите число. И про месяц не забудьте. Потом — кто еще с ними по уезду и городу… Про Жильцева как бы к слову намекните, что и он, мол, уже здесь и во всем сознался. Выдал, мол, вас.
— Понятно, — сказал Иван Павлович. — Тоже психологический подход. — И он взглянул на Брындина.
— Тьфу! — плюнул великан.
Степана Ивановича почему-то заинтересовал Тарасов.
— Как по-твоему, этот помещик из самых активных в их банде? Верно ли, что он культуру насаждал среди сельских? Правда, что у него богатая библиотека, которую надо бы давно изъять?
Мне пришлось рассказать поподробнее о Тарасове, о его библиотеке, которая не изъята по моей вине, про спектакли в его доме. Я обрисовал Тарасова таким, как он мне представлялся.
— Всему виною его зять Васильев, — сказал я. — Он устраивал в его доме сборища, а Тарасов ни черта в этом не понимал. Но факт налицо… Явочная квартира.
— Вы с ним разберитесь. Если так, подумаем, может быть, его можно использовать во внешкольном подотделе. Пусть собирает книги по уезду. Но, конечно, под твою ответственность. Ясно? Безвредных людей, кто бы они ни были, мы карать не будем. Согласен, Петр? А использовать их культуру надо.
— Хорошо, — обрадовался я мудрому решению Шугаева.
А он продолжал:
— Конечно,
Словно занавес открывал перед нами Шугаев. Как он все это обобщил! Выходило ясно и правдиво. «Да, — подумал я, глядя на него, — Шугаев для нашего уезда просто клад. Он годен на бльшую работу, чем у нас, но он прислан из Петрограда сюда, в свой уезд, — и это хорошо. Очень хорошо».
— Еще имейте в виду: если в нашем городе готовится восстание, ему надо позволить дозреть… Но это отнюдь не местное только восстание. Какой им смысл, подумайте? Что ж, они свою эсеровскую власть утвердят в одном уезде? Да их сразу задавят. Видимо, готовится что-то большее, а что, где, когда — пока неизвестно. Возможно, начнется на местах, а закончится в центре. Мы должны смотреть не только с бугорка нашего уезда, а по всему пространству. Мы взяли власть в свои руки и обязаны ее беречь как зеницу ока, крепить, как гранитную скалу, от всех врагов.
Филя, как и мы, слушал с большим напряжением Шугаева, но, видимо, в чем-то он не был с ним согласен. У него одно на уме. И когда умолк Шугаев, Филя, поправив косынку на глазу, с негодованием воскликнул:
— А что нам с этим Жильцевым цацкаться, чего дознаваться? Улики налицо? Взять и арестовать его! А то пока се да то, он смоется или раньше начнет. Вы думаете, он не знает, ему не донесли, у него нет людей?
Вот какую речь произнес мой друг Филя и вновь поправил косынку. Брындин улыбнулся Филе. Он был на его стороне.
Шугаев терпеливо прослушал Филю. Он его уважал за простоту, храбрость и решимость.
— Нет, Филипп, — начал он, — арестовывать мы его пока не будем. Не горячись! Никуда он не смоется. Если арестуем, тогда этим все и ограничится. Он же авантюрист подкованный. Никого из своих он не выдаст. Хоть убей, а промолчит. И останутся после него, как после скошенной полыни, корешки. А эти корешки снова еще гуще прорастут.
— Понятно, — сдался Филя, уразумев, что сравнение Жильцева с полынью, зловредной травой, очень верное.
— Нет, не все еще тебе понятно. Может быть, и всем вам. Вот арестуй его, так не только наши эсеры завопят «за что» да «почему», но и губернские. У них же пока своя чертова организация. И будет Жильцев в глазах не только эсеров, но и кулацкого населения этаким великомучеником. Безвременный арест нам расплодит уйму врагов.
— А если сбежит? — не утерпел Брындин. — Кто будет отвечать за него!
— Ты первым будешь отвечать. А за тобой и все мы. Значит, надо усилить наблюдение за каждым его шагом. Это, конечно, труднее, чем вести дознание… Все ли ребята верные, которым поручено за ним наблюдать?