Восход

Замойский Петр Иванович

Этого я совсем не ожидал от него. Значит, перехлестнул со своим душевным подходом. Помолчав, чувствуя, что краснею, я раздельно, строго проговорил:

— В тюрьме со следователем о невестах не говорят. В камере говори с кем хочешь и о чем угодно. Ты с кем там сидишь?

— Вор какой-то.

— Кто он, как его зовут?

— Уваром.

Это про Увара говорил мне начальник тюрьмы: «Вор из воров, всем ворам вор. В трех губерниях крал, во всех тюрьмах сидел, а теперь у меня на отдыхе». Увара держали в одиночке, а теперь к нему посадили Ваньку. К такой-то знаменитости!

— И

как он, твой сосед? За что сидит?

Ванька ухмыльнулся, рукой махнул.

— Конокрад!

— Дружно живете?

— Все продукты мои жрет. Он ведь рослый. Дай ему, конокраду, лошадь — и ее слопает вместе с хвостом. Кулаки у него с мою голову. Переведи меня в другую камеру, спасибо скажу.

— Спасиба от тебя не нужно. Ты не говорил ему, за что посажен?

— Сказал.

— А он тебе что на это?

— Откровенно говоря, и сейчас башка трещит. Влепил да бандитом обозвал. Весь день я плакал… Ну, а какой я, Петр Иваныч, бандит? — Он назвал меня по отчеству. — Да еще контриком обозвал. Что он, чекист какой?

— Видишь, Ваня, даже отпетый вор, и тот недоволен тобой. Контриком обозвал. А ты говоришь, «не виноват». И поскольку обрезы нашли не у него, Увара, а у тебя, чьи же они? Ты не отказывайся от обрезов. И ни от чего не отказывайся. Тебе легче будет. Ну, втянул тебя в это дело Васильев — а он человек опытный и уж контрик настоящий, — вот ты и заготавливал для него оружие, скупал винтовки у дезертиров. Мы все знаем. И вышло, что ты сам — обрез в чужих руках. Мне тебя, говорю, очень жалко. А расскажешь все, что знаешь, как тут Егор рассказал, тебя Советская власть помиловать может. По младости твоих лет.

Внушая Жукову все это, вызывая на откровенность, я пододвинул к нему портсигар, и он не отказался. Со стороны можно было подумать, что сошлись два парня, сидят себе покуривают и мирно переговариваются между собою. Солнце бросало полосатые тени на белую стену и на желтый шкаф с папками. Дым от папирос переливался в лучах солнца, то извиваясь, то вытягиваясь тонкими паутинками в форточку. Было тихо и жарко в кабинете. На лбу Вани показались капли пота.

— Можешь раздеться, — предложил я. — Обедали?

— Кормили, — ответил он, снял с себя френч и повесил его на спинку стула.

— Чем вас кормили?

— Чечевична похлебка и каша с маслом.

— Вот видишь, Ваня, кормят вас. А стоит ли вас кормить, если вы против Советской власти бунт готовили? Там, на фронтах, наши против Колчака воюют, против Краснова, чехословаков. А вы? Там новую власть защищают от помещиков, чтобы они опять не сели на землю, чтобы не отобрали эту землю от мужиков. А вы? Ты сам как есть мужик, а идешь за помещиков. Ты что, кулак? У тебя землю отрезали? Мельницу отобрали? Хлеб выгребли? Ничего у тебя этого и не было. Твое-то дело, раз ты от природы калека, сапоги тачать, а ты в спекуляцию ударился, да еще в какую! С Егором в союз пошел. Больше того, втянуло тебя в самую контрреволюцию. А жил бы ты тихо, смирно, и все было бы хорошо. Женился бы на Лене и жил, детей плодил. На войну тебя не взяли. Что с тобой случилось? И правильно сделал Увар, что дал тебе тумака на память

и бандитом обозвал. На, закури еще. Закури и рассказывай все. Мы уже кое-что знаем, но надо, чтобы и ты подтвердил. Не о тебе главная речь, а о них. Давай говори, не тяни. Меня другие дела ждут.

— А что говорить-то?

Я взял бумагу, пододвинул к себе чернильницу.

— Говори все, что знаешь.

— Ты уж лучше спрашивай, а я буду отвечать.

— Хорошо, — согласился я, — буду спрашивать.

— А меня не убьют? — вдруг спросил он.

— Кто тебя убьет?

— Они, о которых буду говорить.

— Руки у них до тебя не достанут.

— Вдруг их, откровенно говоря, выпустят, а они меня поймают.

— Кто их выпустит? Что ты зря болтаешь?

— Они страшные, — вздохнул Ваня.

— Конечно, страшные. Все контрики страшные, да посильнее их Советская власть. Кого ты из них больше всего боишься?

— Васильева, — оглянувшись на дверь, шепотом ответил Ваня.

— Знаем этого хлюста. Ты расскажи, кто еще из этой шайки не арестован. Кто в деревнях пока сидит, время свое выжидает?

Ваня задумался. Низко склонил голову. Я молчал, не подгоняя его.

— Про всех не знаю, а вот наш председатель волости Ефим Оськин с ними заодно.

Это для меня новость. Но я не показал виду, что удивлен. Сказал только, что нам об этом уже говорил Егор Полосухин.

— А про брата своего Ефрема говорил?

— Про брата умолчал, — сознался я. — И он с ними?

— А про мельников Евстигнеева Григория и Луткова Карпа, бывшего церковного старосту, сказал?

— Тоже нет.

— А про хозяйку чайной в Петлине толстую Анисью Лопухину сказал?

— Про нее говорил, — соврал я.

— А про бывшего урядника Василия Антоныча, который милиционером в Субботинке?

— Нет, не говорил.

И Ваня, вдохновившись, с отчаянием и даже с какой-то злой радостью начал перечислять других лиц — лавочников, мельников, церковных старост, кулаков.

— Откуда ты их всех знаешь, Ваня?

— Вроде вестового я был и часового. Стерег сборища.

— Подожди, Ваня, так не упомню. Давай запишем.

Он вдруг замялся, будто опомнившись от запальчивой откровенности. Пришлось подбодрить его.

— Раз начал, не бойся. Отступать ни к чему. Мы сейчас все это по форме проведем. Вот тебе бумага, чернила. Пиши заявление в чека.

— Не знаю как. — Он взял ручку и бумагу.

— Пиши, я помогу тебе. Пиши так:

«В ИНБАРСКУЮ УЧК

Настоящим я, Жуков Иван Петрович, привлеченный по делу контрреволюционной группы, в которую вовлек меня Васильев Алексей Федорович, сообщаю, что в эту эсеровско-кулацкую группу входят…»

Он писал довольно быстро. Парень был грамотный. Когда перечислил всех, я решил задать два главных вопроса.

— Пиши, что, кроме перечисленных лиц, в эту группу входит…

Он остановился, так как и я остановился.

— Слушай, Ваня, а кто еще с вами был, который скрылся?