Восхождение язычника 4

Шимохин Дмитрий

Направившись в туалет, я заприметил, как один из вчерашних больных, который был со сломанной рукой, пристроился у стенки на корточках и с упоением кряхтит, испражняясь.

— Да ты охренел, — вырвалось у меня. — Тебе что, не показали, где туалет и как туда ходить? — моему изумлению от подобной наглости не было предела.

— А чаво я туда пойду. Там воняет, — прошамкало беззубое чудовище в человеческом обличье и сморщило носик.

У меня аж глаз задергался после таких слов.

— Да от тебя больше воняет, мы что, должны

теперь по твоим лепехам ходить и их аромат ощущать, — рыкнул я.

— Да чаво уж, — попытался возмутиться мужик, не прерывая своего занятия.

— А ну, вон пошел. Чтобы я тебя здесь больше не видел, и говно свое забери, засранец!

— Чаво это, я свободный человек, — и он, поднявшись, завязал штаны и воинственно выпятил свою бородку.

— Ну, засранец, — процедил я и с разворота засадил ему кулаком по морде.

— Ай, — только и успел пискнуть он и свалился.

Я же схватил его за волосы и начал тыкать в собственное дерьмо, ежели не понимает человек по-хорошему, я ведь могу и по-плохому.

Чтобы не измазаться, я схватил за загривок это тщедушное тельце и поволок к воротам подворья.

Засранец же начал пытаться вырваться из моей хватки, при этом вереща на всю округу, что он свободный человек и будет жаловаться князю. Дескать, я его ударил и обиду лютую нанес. Мне же на эти вопли было плевать.

Открыв ворота, я его просто и без затей выкинул. Он же, поднявшись, начал грозить мне кулаком.

— А ну, пшел отсюда, а то шею сверну, как куренку, — и, подскочив к засранцу, отвесил еще и пендель.

Прикрыв ворота и вернувшись в дом, я решил обойти тех, кого вчера лечил, и провести лекцию, как и куда ходить в туалет. Не хотелось бы, чтобы все подворье загадили.

Зайдя в первую попавшуюся комнату, я увидел, как возле мальца лет шести сидит его мама и напевает какую-то песенку. Малец вчера был плох, у него был озноб, да и без сознания, а сейчас лежит улыбается.

Его же мама, довольно-таки красивая женщина с правильными чертами лица, отвлеклась и посмотрела на меня. Слова, которые я заготовил, застряли в горле.

Мать мальчишки не произнесли ни слова, ни звука, только смотрела. Вот только от взгляда мне стало не по себе, а по телу пробежал табун мурашек. Она смотрела на меня как на героя или святого, а может, и вовсе как на бога, спустившегося на землю.

На остальных больных я даже не смотрел, вся эта картина захватила мой взор. Немного простояв в тишине, я предпочел ретироваться.

Прикрыл глаза и попытался отдышаться, а перед взором вновь встала картина, как на меня смотрят как на героя.

— Фух, ну на хрен, — я махнул головой и направился в следующую комнату.

Там сюрпризов не было, и я озвучил свою речь о том, где и как гадить, а ежели кто будет замечен в ином, выпроводим на улицу пинками.

Никто не возмутился, и наши правила легко приняли. Осмотрев больных и сменив несколько повязок у них, я пошел дальше по тем, кто нуждался в помощи.

Силу жизни применял экономно и лишь в экстренных случаях, у меня лишь четверть восстановилась за ночь, а к людям с отмороженными конечностями я ведь так и не притронулся еще.

Лишь вечером ими занялся, когда источник наполнился наполовину.

Тем, кто отморозил пальцы на ноге, я их просто и незамысловато удалял с помощью хирургического инструмента, привезенного с Ромеи. Если пальцы были отморожены на руках, то действовал по обстоятельствам: или счищал испорченную плоть и наполнял их силой жизни, или отрезал, если пострадал один или два. Ведь на жизнь это не сильно повлияет, и с тремя пальцами можно прекрасно существовать.

У кого пострадали конечности, приходилось напрягаться. Жаль, источник мой не бездонный, и, к сожалению, до двоих руки у меня не дошли, сила закончилась раньше, и их я оставил на утро.

На пятый день пациенты начали потихоньку покидать подворье Димитра, превращенное в госпиталь. В основном это были люди с переломами.

Вот только к нам приходили новые. Многие были замерзшие, с загноившимися ранами. Уж не знаю, откуда они прознали, видать, молва людская донесла, но мы никому не отказывали.

На двенадцатый день, когда пациентов осталось всего человек тридцать, явился посланник от князя, знакомый мне Горислав.

— За вспоможение людям новгородским в беде их и тяготе жалует князь Владимир тебе, ромей Димитр, и тебе, целитель Яромир, по кошелю серебром.

Приняв протянутый кошель, мы с Димитром поклонились в пояс, и я ответил:

— С благодарностью принимаем мы милость княжескую.

Горислав немного походил по подворью и, посмотрев на моих пациентов, отбыл к князю.

На следующий день к нам повадился народ, приходили сначала по одному, мужчины и женщины, а потом и целые семьи, среди них были и мои пациенты, все они просились пойти добровольно ко мне или Димитру в холопы.

Сначала я не понял, что, собственно, происходит, но, немного подумав, сообразил. Все эти люди были из погорельцев, жилье сгорело, как и запасы еды, а приют до весны они себе найти не смогли.

Путь у них был только один, чтобы не помереть от голода и холода, — пойти в холопы.

Жестко, я бы сказал, жестоко, но никуда от этого не деться, кормить чужих просто так никто не будет.

Я принимал людей под свою руку и отправлял их с сопровождением в свое загородное поместье, а люди все шли к нам и шли. Когда общий счет принятых в холопство перевалил за сто двадцать, я начал отказывать по-прежнему идущим к нам людям. Как бы мне ни хотелось им помочь и взять под свою руку, заготовленных запасов может и не хватить, чтобы нормально дотянуть до весны, и так придется всем затянуть пояса. Да и с размещением людей не все просто, как мне рассказывали, их пришлось селить в стайки к животным, сооружая им лежанки. Неудобно, да и воняет, зато в тепле.