Воскресенье
Шрифт:
И где-то вдалеке, в заднем ряду, сидели люди в тюремной одежде, с коротко стрижеными головами и бледными лицами, которые никогда никого не убивали. Они сидели, понурив головы, сгорбившись от страха. По их виду было понятно, что они не убийцы.
Это были люди, совершившие преступления идеологического характера. Их привезли на наш концерт из другой тюрьмы, чтобы они прошли своего рода музыкальную терапию, которая должна была помочь стереть в их головах дурные мысли, направленные против государства. На ногах у них были тяжелые цепи, чтобы подчеркнуть, что они как бы более опасны, чем убийцы. Но была и другая причина, по которой их привезли. Тюремные власти таили надежду, что кто-нибудь из идеологических может оказаться одним из тех сбежавших мужчин, супругов, любовников,
Предполагалось, что во время нашего выступления мы сыграем и споем песни, которые облагородят души заключенных, отвлекут их от мыслей о дальнейших злодеяниях, одним словом, напомнят им, как прекрасна свобода. По этой причине в концертную программу нам включили песни, в которых шла речь о красотах родной природы: об озерах, над которыми летают чайки, о бурных реках, у которых останавливаются усталые путники, чтобы утолить жажду, о высоких горах, поросших сосновыми лесами, где весело скачут олени, о зеленых лугах, на которых пасутся тысячные стада, а беззаботные пастухи играют на флейте народную музыку, включили также песни о юношах и девушках, гуляющих в обнимку по берегам других озер, не охваченных в рамках песен о предыдущих озерах, и так далее.
Но вместо этого мы сразу начали программу с песни, в которой говорилось о брутальном разводе и в которой никому бы и в голову не пришло гулять среди рек и озер или по склонам высоких гор.
Исполнили. Публика молчит.
Не смеется и не плачет. Но это не из-за текста, а из-за непонятной им музыки, которую мы сочинили и на которую повлияли передачи Радио Люксембург.
— Играйте что-нибудь другое, — резко крикнул нам начальник тюрьмы. Нам пришлось так и сделать, мы ни на шутку испугались — он мог тут же в зале выделить для нас отдельную скамью, на которой, в случае чего, нам пришлось бы сидеть до конца наших дней. И об этом никто никогда не узнал бы, СМИ уж точно нашим случаем бы не заинтересовались. Ситуация показалась нам более чем серьезной. Обезумев от страха, мы заиграли народную песню, в которой юноша и девушка встречаются у источника, и юноша просит девушку остановиться — он, якобы, хочет сказать ей пару слов. И вот она останавливается, а он вместо того, чтобы сказать ей два слова, сначала берет ее за руку, а затем оп! и велит ей задрать подол. В оригинальной версии песни девушка вскрикнула и убежала, но мы немного изменили ее, и она осталась на месте и сделала то, что велел парень.
Бурные аплодисменты, широкие улыбки, довольный начальник исправительно-воспитательного учреждения.
Мы остались на свободе.
13.
Я отполз от витрины и потащился обратно к своим двум товарищам по несчастью, которые тем временем что-то весело шептали друг другу. Приполз и сел рядом с ними, хотя, как я уже сказал, у меня были веские причины не чувствовать к ним особой симпатии.
— У меня такое ощущение, что мы в тюрьме, — сказал я им.
— И почему ты так думаешь, Оливер?
— Да потому, Божо, и потому, Веда, что мы несвободны!
Тут, желая возразить мне, слово взял Божо.
— Дорогой мой Оливер! Я хочу сказать тебе в утешение, что в соответствии с моими познаниями в юриспруденции, а в их глубине и разносторонности можешь даже и не сомневаться, мы свободны, пока не будет доказано обратное. А поскольку нас никто не лишал свободы, более того, нас еще никто ни в чем не подозревает, то это означает, что мы свободны.
— А в соответствии с моими познаниями в области свобод и прав человека, в полноте которых тебе, Божо, не следует сомневаться ни в малейшей степени, мы несвободны, потому что наша свобода передвижения ограничена.
— А кто, скажи, пожалуйста, сейчас ограничивает твою свободу передвижения?
Мы перешептываемся.
— Вы, Божо и Веда, смеетесь, но дело вовсе не шуточное. Я думаю, что мы оказались в ситуации, в которой мы находимся, в результате действий какой-то непреодолимой и невидимой силы, которая контролирует наши движения, и я думаю, что эта сила и является причиной того, почему мы сейчас здесь. Вы можете обвинить меня в том, что я приверженец теории заговора, но как иначе я могу объяснить то, что, хотя по вашим словам, мы не в тюрьме, а совершенно свободны, мы не можем выйти на улицу или, точнее, куда хотим?
— Послушай, Оливер! Я только сказал тебе, что нас никто не обвинял, и никто не сажал в тюрьму, мы на данный момент и, я надеюсь, только на короткое время являемся жертвами обстоятельств. И скажи на милость, что это за теории заговора!
— Так сложились обстоятельства? Неужели вы верите в случайные совпадения? Да кто сегодня верит в это? Послушайте, все подстроено и идет по плану, и совпадений не бывает даже в племенах Амазонки. Если человека съели пираньи, это не значит, что так сложились обстоятельства, это значит, что так ему на роду было написано некоей высшей субстанцией. Для этого туземца высшей силой был его тотем, а вот кто является высшей силой для нас? Конечно, государство!
— Господь, — воскликнул Божо, но я сделал вид, что не услышал его, и продолжил.
— Оно, государство, предписывает нам способы поведения и управляет нашей жизнью с помощью механизмов социального, финансового, медицинского и психического контроля. Вот почему я говорю вам, что отсутствие свободы — это первый шаг к размышлению о ней. Свобода сама по себе является ложной категорией, потому что ее не существует. Свободы нет, в отличие от рабства и тюремного заключения, потому что то, что принимается за нее в рамках некоей условности, то есть в рамках определенного государства, ею на самом деле не является. Если у вас есть номер социального и медицинского страхования, а также банковский счет, вы несвободны. Свободы не существует, если у вас есть имя и фамилия, ее нет, если вы думаете, что живете свободно. Даже если Бог и существует, вы опять-таки не свободны, потому что он над вами и управляет вами. А хотите знать, что такое свобода? Свобода — это свободное плавание в бесконечности галактики. И при этом у вас в голове не должны проноситься никакие мысли. А поскольку такая свобода достигается редко или не достигается никогда, то мы должны довольствоваться воображаемой свободой, которая невозможна. Например, я думаю, что если выйду из магазина, то освобожусь. Но от чего? Я освобожусь, выйду из тесного пространства, но застряну в более широком, но все таком же тесном пространстве, застряну в людях, обычаях, повседневных ритуалах, городских легендах и мифах. Поэтому для меня не имеет значения, свободен я или нет, потому что свободы не существует. Она миф!
— Эй! Эй! — прошептала Веда, — хватит. Пожалуйста, давайте сосредоточимся на деле.
Но Божо так легко не сдавался.
— В ваших доводах я узнаю анархизм, потому что если не существует законов и правил поведения, то у нас действительно не остается другого выбора, кроме как сожрать друг друга или, как ты говоришь, парить во вселенной. Что касается свободы в связи с Богом, мы, может быть, об этом когда-нибудь поговорим, когда будет время, а до тех пор не впадай в панику и пессимизм, — сказал Божо, — разберемся и с этим, у меня знакомых много. Так что обращайся, если тебе что-нибудь понадобится… а сейчас не паникуй и иди отсюда… или ляг, вздремни чуть-чуть, а потом мы решим, что будем делать!
— А что мы можем сделать, Божо? Еще несколько часов, и рассветет, а потом откроются магазины, придут хозяева, придет и наш хозяин, нас поймают с поличным и конец. Меня в тюрьму и вас в тюрьму!
По всему было видно, что эти мои доводы совершенно не убедили Веду, потому что, пока я говорил, я заметил, что она снимает браслеты с одной руки и надевает на другую, а потом отводит руку в сторону, чтобы посмотреть на расстоянии, идет ей так или нет. Вдобавок она все время красила губы, хотя был полумрак.