Воскресшая душа
Шрифт:
– Мечты, грезы так сладки, так восхитительны!…
– Но все-таки действительность к нам ближе… Встань, Миша, сядь, милый! Поговорим серьезно.
Нейгоф поднялся с колен и сел на скамеечку у ног Софьи.
– Говори серьезно, дорогая, – произнес он.
– Новое место – новые песни! – засмеялась Софья. – Я, Михаил, честолюбива!
– Вот как? – удивился тот. – Не верю. Откуда оно взялось? Ты в этот наш медовый месяц никаких подобных наклонностей не проявляла.
– Мало ли что! Зато проявлю теперь!
– Но в чем это твое честолюбие? Чего ты желаешь?
– Многого,
– Софья! – вскочил на ноги Нейгоф. – Да разве?…
– Милый! – торжественно произнесла графиня. – Это еще не скоро…
– Но ты… ты… не ошиблась?
– Мы, женщины, не ошибаемся в таких случаях, – тихо сказала Софья.
Нейгоф глядел на нее, и по его болезненному лицу катились слезы.
– Освобождение! Проклятие с меня снято! – возбужденно заговорил он. – Я прощен отныне и небом, и землей! Софья, Софья! Да что же это? За что мне такое счастье?…
Рыдания вдруг хлынули из его груди.
– Ну, милый, успокойся, – ласково заговорила графиня. – Сядь! Я хочу поделиться с тобой своими планами. Ты знатен, ты помирился со своими родственниками. Что за милый, добрый старик – этот московский граф! – воскликнула она, отвлекаясь от темы. – Какая светлая душа! Как я счастлива, что вы, наконец, примирились… Ведь ты – его наследник?
– Титула – да, – ответил граф.
– А прочее?… Впрочем, это все равно. Важен титул – он перейдет к нашему ребенку. Ты должен трудиться. Иди на службу, служи! Помни, мы почти богаты, а это – верный залог твоего служебного успеха. Напиши своему московскому родственнику, проси протекции. В этом он тебе не откажет. Будешь писать?
– Буду, родная! Буду, счастье мое! Все сделаю, что ты прикажешь!
Жгучий поцелуй был наградой за его согласие.
– А теперь пусти, Миша, я устала, – вырвалась от мужа Софья. – Пойду, прилягу, а ты садись, пиши в Москву сейчас же; потом покажешь мне, и мы все обсудим.
Она ушла в свой будуар.
Как ни старался граф после ее ухода приняться за письмо – это ему не удалось.
„Какая радость, какое счастье! Ребенок, мой ребенок! – ликовал он. – Мой род не погиб! Софья, Софья! Какое небо послало мне тебя! За что мне, недостойному!… Она все сделала – вытащила меня с проклятого дна, помирила меня с единственным моим дядей, вернула меня в мою прежнюю семью… все она… Теперь я буду отцом! О, вот когда я хочу жить!… Вот когда смерть была бы ужасна! Нет, нет! Прочь черные мысли! Я живу, я хочу жить не для себя, а для нее, чтобы отблагодарить ее за ее благодеяния…“
Нейгоф замер. Он вдруг почувствовал, что его дыхание стало коротким. Словно что-то застряло в его груди и не пропускало в легкие воздух.
– Что это со мной? – прошептал он, приподнимаясь с кресла. – И это уже не в первый раз. Да! Сердце! – вспомнил он. – Барановский в больнице говорил, что оно непрочно… Все равно! Немного поживу, и того довольно. Скорее за письмо к дяде, прочь всякую слабость!
Он сел в кресло и принялся лихорадочно писать.
Софья из своего будуара вышла поздно.
– Отдохнула, родная? – нежно спросил ее Нейгоф.
– Выспалась прекрасно… После тряски в вагоне всегда хорошо спится, – ответила Софья. – А ты, Миша?
– Я исполнял твое приказание, – ответил граф, – писал в Москву письмо. Послушай-ка!
Граф прочел жене письмо к своему московскому родственнику. Оно было и трогательно, и убедительно. В нем сообщалось, что ожидается появление на свет Божий нового представителя или представительницы рода Нейгофов, и потому московский граф Нейгоф должен помочь своему петербургскому родственнику в стремлении трудовым путем загладить былые промахи.
– Прекрасно! – одобрила Софья. – Положи в конверт и запечатай. Я отвезу письмо на Николаевский вокзал и отправлю с курьерским; завтра оно уже будет в Москве.
– Ты сказала „я“ – отчего не „мы“?
– Я проедусь одна, ты отдыхай.
– Но я нисколько не устал; отчего мне не прокатиться с тобой?
– Да ведь тебе нужен отдых. Ты обидишь меня, если будешь настаивать.
Нейгоф покорно согласился. Софья уехала, захватив с собой письмо.
Прошло около получаса. Михаил Андреевич чувствовал, что не может заснуть. У него покалывало в груди, трудно было дышать, и, как последствие этого, появилась тоска. Но все-таки он чувствовал себя счастливым.
– Ваше сиятельство, спрашивают вас, – вошла к нему в кабинет Настя.
– Кто там, Настя? – поморщился Нейгоф.
– Не знаю, ваше сиятельство, человек какой-то. Говорит, что хорошо известен вашему сиятельству, с каких-то кобрановских огородов… Сергеем Федоровичем зовут.
XXI
Это имя говорило графу о многом. В одно мгновение вся прежняя жизнь нахлынула на него. Воскресло то, что он так страстно хотел позабыть. Кобрановские огороды, людское отребье, чайная этого человека, как единственное место, куда стремились в течение многих лет все его помыслы, постоянные побои, толчки, пинки, голод, непробудное пьянство и, наконец, как итог этого человеческого разложения, встал, словно живой, перед Нейгофом отвратительный Минька Гусар.
Граф, бледный, с трясущимися губами, молчал, чувствуя, что задыхается, что его больное сердце перестает биться.
Настя с удивлением и испугом смотрела на него.
– Прикажете, ваше сиятельство, отказать? – спросила она.
– Да, да, пожалуйста… и сделайте так, чтобы этот человек никогда не приходил.
Горничная скрылась. Из передней донесся громкий разговор, потом хлопнула дверь, и все стихло.
– Настя, Настя! – позвал граф. – Ну, что там?
– Ушел, ваше сиятельство! – вбежала Настя. – Ах, какой грубиян! Ваше сиятельство он осмелился называть старым знакомым… – Настя оборвала фразу, испытующе посмотрела на графа и прибавила: – И даже закадычным другом-приятелем…