Воскресший для мщения

Рокотов Сергей

— Но ведь никто больше в окно не смотрел. Очных ставок и опознания больше не было…

— Дом большой, Мишель. Вдруг ещё в ком-нибудь совесть проснется…, — хитро глядя ему в глаза, произнес Гнедой. — Жалко вот, что к Бурлаку этому подходец невозможно найти, этакий медведь… Одна надежда на нашего хитрожопого Петра Петровича… Ладно, мы все о деле, да о деле. Ты расскажи лучше, как отдохнул в Турции? Как денежки потратил? Есть там где денежки-то потратить?

— Есть, — улыбнулся Михаил. — Еще как есть…

— Полюбил я тебя, Мишель, как родного сына, — сказал Гнедой. — У меня у самого их, насколько я помню, четверо. От разных жен. И что-то все они мне не нравятся, — сморщился он. — Ну не нравятся, и все тут… Какие-то они эдакие…

Не в меня пошли… А вот ты нравишься, да и по возрасту я тебе в отцы гожусь… Да, много было у меня жен, — потянулся он, его красивое лицо озарилось воспоминаниями. — Но любил я только одну… Ее звали Эльмира… Она была чеченка по национальности. Я выкрал её из родительского гнезда, я лишил её невинности. За мной гнались на лихих конях её грозные братья. И было это дело в Грозном. А потом один из братьев застрелил её, когда мы с ней удирали от них… Стрелял он и в меня, но я прикинулся мертвым, лежал без движения… А потом, когда они ускакали, прополз несколько километров и умудрился сесть в товарняк и исчезнуть оттуда навсегда… А Эльмира была беременна на третьем месяце… Вот дела-то какие, Мишель. Представляешь, какой бы у нас с ней мог быть сын. Во мне замешано… — Он стал загибать пальцы обеих рук. — Шесть кровей, а тут бы ещё и чеченская… А? Но.. не судьба. А у тебя есть дети, Гаврилыч?

Помрачнел и Лычкин. Вспомнил разговор с н е й. Вздрогнул он неприятного воспоминания. Жест этот уловил его собеседник.

— Ну, выкладывай, выкладывай, что там у тебя было. Страсть, как люблю слушать душераздирающие любовные истории. Вижу, как помрачнело твое благородное чело. Я откровенен с тобой, отвечай благодарностью…

Лычкин нехотя рассказал историю своей любви.

— Да, Евгений Петрович, что в этом интересного? То ли дело ваша история, погони, выстрелы, а тут… банальная история… Хотя… Есть одна интересная подробность…, — замялся он.

— Какая? — насторожился Гнедой.

— Дело в том, что… эта женщина, ну, которая… которую я… Она теперь живет с Кондратьевым.

— Ах даже так! — напрягся его собеседник и встал с места. — А ну-ка, ну-ка… А он знает, что вы были близки с ней?

— Нет. Он этого не знает, — уверенно произнес Михаил. — Я бы понял, если бы он знал, каждый рабочий день с ним встречались.

Глаза Гнедого загорелись каким-то адским огнем. Он стал ходить взад-вперед по комнате. Очевидно, некая паскудная мысль пришла к нему в голову, и он её лихорадочно обдумывал.

— А что же ты раньше-то об этом молчал, софрон ты этакий?

— Я думал, это не имеет значения.

— Это имеет значение, ещё какое это имеет значение. Сидельников говорит, что Кондратьев держится молодцом, готов к борьбе, а нам этого не надо… Его надо давить, топить его надо, понял? Любыми средствами! — внезапно разъярился Гнедой. — Я из-за него между Черным и… ещё одним крупным человеком оказался, как между молотом и наковальней. А эти люди… Что я против них? Раздавят, как клопа и спасибо не скажут. Меня, эстета, меломана, чьи прадеды сражались друг против друга в русско-турецкой войне, один был адмиралом русского флота, а другой — турецкого, меня, с моим духовным миром, с моими потребностями. Из-за этого солдафона меня могли замочить как цуцика, путающегося под ногами крупных людей… Нет, я всегда готов умереть, работа такая, но только из-за дела, а тут? Попался какой-то недоумок под руку, ну, обули его на какие-то гроши, попугали немного, так они нашли подходец не к кому-нибудь, а к самому Черному… Во как… Нет, давить, давить и давить… Без всякой жалости давить… И твоя информация как нельзя кстати… Сегодня же я об этом поведаю Петру Петровичу, поглядим, как он её использует. И об убойном свидетеле надо подумать. Хорошенько подумать… А ты вот что, навести-ка свою бывшую любовь. Скучаешь, небось, по ней? — не терпящим возражений голосом, спросил Гнедой, пристально глядя в глаза Михаилу. — Я, например, по своей Эльмире до сих пор так скучаю, так страдаю, закрою вот глаза и вижу ее… Варенька, солнышко! — вдруг закричал он. — Принеси-ка мне содовой воды, что-то у меня изжога…

… — Ты? — поразилась Инна, глядя на стоявшего перед ней Михаила.

— Я, — потупив глаза, произнес он.

— Зачем ты пришел?

— Поздравить тебя с днем рождения.

— Так он у меня давно прошел. Пятнадцатого марта.

— Ну и что? Лучше поздно, чем никогда. Родители дома?

— Нет.

— Так я пройду?

— Ну проходи, раз пришел…

Михаил снял дубленку, прошел в комнату, сел на кресло.

— Ну и как ты? — спросил он.

— Нормально, — еле сдерживая слезы, ответила она. Как она тосковала по Алексею, как хотела навестить его, но Бурлак не разрешил свидания с подследственным, учитывая серьезность обвинения. Она отнесла ему передачу, но ей через некоторое время объявили, что он не хочет принимать от неё передач и вернули, ополовиненную, обратно. Она пыталась передать с Сидельниковым письмо, но он категорически отказался сделать это. А ей так хотелось ободрить его. Она говорила с Ларисиной племянницей Аллой, секретаршей Алексея, оказавшейся тогда на той злополучной вечеринке восьмого марта, и они пришли к выводу, что все это было подстроено авантюристкой Ларисой. Короче, она давно простила Алексея. А вот он не хотел прощать ей, что она бросила его в такой тяжелый момент его жизни.

— Бледная ты какая-то, — покачал головой Михаил.

— Зато ты весь цветешь.

— Да вот… Работаю, зарплату приличную получаю. Недавно вот в Анталию ездил отдыхать… Хорошо…

— И ты пришел для того, чтобы мне об этом сообщить?

— Я вообще-то пришел ободрить тебя… Я знаю, что произошло с твоим женихом…

— Откуда?!!!

— Понимаешь, дело в том, что мы давно работаем вместе с Кондратьевым. И я полностью в курсе дела…

— Ты?!!! Работаешь с Алексеем?!!!

— Да, я его помощник. И я видел тебя с ним. Мы с Кондратьевым не то, чтобы друзья, но хорошие приятели. Именно я порекомендовал для его защиты опытного Петра Петровича Сидельникова, который защищал моего несчастного отца.

— Да, до чего же тесен мир, — пробормотала Инна. — И почему он мне никогда про тебя не рассказывал?

— И хорошо, что не рассказывал, — улыбнулся Михаил. — А то бы он меня точно уволил…

— Не уволил бы из-за этого, он человек справедливый…

— Шучу, шучу, разумеется. А ты не пыталась написать ему? Сидельников бы передал, я думаю… Что ему стоит?

— Нет! — вдруг разозлилась она. — Не пыталась! И вообще, какое твое до всего этого дело? Работали вместе, и ладно! А я вообще ухожу, мне вообще пора!

— Ладно, — тихо, с какой-то внутренней грустью произнес Михаил, бросив взгляд на стол, на котором лежал конверт. «Матросская тишина». Алексею Кондратьеву», — было там написано её рукой. — Я провожу. Можно я закурю? — вытащил он из кармана сигареты и зажигалку и положил на стол.

— Не надо меня провожать! Все, навестил, и иди… — Инна стала слегка подталкивать его к выходу. Михаил сунул сигареты обратно в карман, а зажигалку оставил на столе рядом с конвертом.

— Ладно, Инночка, я тебя прошу об одном, если тебе будет очень трудно, обращайся ко мне… Ой, я зажигалку забыл в комнате, извини, я заберу…, — сказал он и прошел в комнату. Легким движением сунул в карман и зажигалку, и конверт и снова вышел в прихожую.

— С голоду буду помирать, не обращусь, — вдруг задорно улыбнулась Инна. — А разговариваю я с тобой только по одной причине…

— По какой?

— А вот не скажу! — засмеялась она. — Одевайся, иди… Мне пора…

Ей через полчаса надо было быть в женской консультации.

Михаил вышел, а когда она выходила из подъезда, он бибикнул ей из своей «девятки».

— Инночка, может подвезти? — спросил он.

— А вот подвези! — ещё задорнее ответила она. Тут недалеко. — Ей пришла в голову шальная мысль.