Восьмое Небо
Шрифт:
Алая Шельма вытащила из-за ремня тромблон. И хоть сделала она медленно и совершенно спокойно, на пирсе вдруг стало совершенно тихо, даже белуги-тяжеловозы перестали вдруг сердито шипеть друг на друга.
– Еще одно слово, милейший, - процедила капитанесса, - и в этих бочках на Каллиопу отправятся ваши задницы. И не обязательно контрабандой. Уверена, за такой вшивый товар таможенники Унии сдерут не больше чем по два сентаво за штуку. Закатывайте свои бочки по сходням! Габерон, готовь сей-тали [120] и заводи концы. Дядюшка Крунч, ты на лебедке. Корди, марш на марсы, будешь следить за погрузкой. Тренч – в нижний трюм, принимать груз. «Малефакс»…
120
– Всегда здесь, прелестная капитанесса, - промурлыкал гомункул, - Готов исполнить любое ваше поручение.
– …отвечаешь за связь между палубой и трюмом. Начали! На всю погрузку даю два часа!
Работа закипела – уставшие от долгого ожидания пираты рады были заняться хоть чем-нибудь, а люди Урко, кажется, сами торопились избавиться от драгоценного груза. Кряхтя и монотонно ругаясь, они закатывали по сходням тяжелые бочки, подтягивая их импровизированными лебедками, и устанавливали возле трюма. Трюмные решетки были убраны загодя, отчего трюмные шахты «Воблы» казались Шму сверху распахнутым квадратным зевом, внутри которого царила всепоглощающая темнота.
– Сбить крышки! – распорядилась капитанесса Габерону, - Посмотрим, что за икру любят апперы. Габби, будь добр, вскрой-ка мне эту бочку, эту и вон ту…
Люди Урко было заворчали, но Габерон, вооружившись коротким ломом, выразительно усмехнулся. Облаченный в связи с теплой погодой в безрукавку, перехваченную алым кушаком, загоревший до бронзового оттенка, с выбившейся из прически прядью, он смотрелся как пират, сошедший прямиком со старинной гравюры – и выглядел при этом столь внушительно, что все возражения стихли сами собой, как мартовский ветер.
Бочки оказались заколочены на совесть, даже человеку, наделенному силой главного канонира, потребовалось несколько минут, чтоб вышибить крышку. Шму рефлекторно поддалась вперед, не отрываясь от стеньги. Ей нравилось наблюдать за тем, как работает Габерон, нравилось, как плавно он двигается, как с деланной небрежностью поправляет ремень, но еще больше ее сейчас интересовало содержимое бочек.
Наконец крышка покатилась по палубе. Алая Шельма, Габерон и Корди подались вперед и почти тотчас выдохнули, кто разочарованно, кто восхищенно. Бочка была полна икры – не меньше семисот пятидесяти фунтов [121] рассыпчатого черного богатства. И это была не подделка, которую хитрые торгаши иногда пытаются спихнуть неграмотным искателям дешевой наживы, не крашеная щучья икра и не какой-нибудь лежалый товар, который господин Урко торопился сбыть в Каледонию. Икра была самая настоящая, зернистая, осетровая, с особенным маслянистым блеском, выдающим ее истинную ценность – рутэнийский сорт «царский кавьяр».
121
Семьсот пятьдесят фунтов – приблизительно 338 кг.
– Икра, - на лице Алой Шельмы возникло такое отвращение, словно она сунула руку в бочку, набитую какой-нибудь дрянью, выброшенной Маревом, - Отлично. Что ж, передайте господину Урко, что через четыре дня мы будем у Каллиопы, если Роза будет на нашей стороне. А теперь убирайтесь с моего корабля. Мы начинаем погрузку.
Работа закипела. Сперва неохотно, со скрипом и перебоями, как работа большого механизма, долгое время простаивавшего, но теперь упорно набирающего ход.
Габерон с Дядюшкой Крунчем с помощью рей, сей-талей и тросов соорудили над палубой сложный блок на манер башенного крана, соединенный с брашпилем [122] . Обвязав очередную
122
Брашпиль – носовой ворот, служащий для спуска и подъема якорных цепей, а также в качестве лебедки для погрузочных и прочих работ, требующих приложения значительной силы.
Тяжелее всего приходилось Габерону и Дядюшке Крунчу, им выпала самая непростая часть работы. Бочки были тяжелы, к тому же, приходилось из осторожности вязать надежную крепь – стоило хоть одной бочке выскользнуть, и сотни фунтов драгоценной черной икры оказались бы размазаны по палубе. Габерон скрипел зубами, чертыхался и вспоминал загубленный маникюр. Дядюшка Крунч сердито пыхтел, из его грузного тела доносился скрежет сжимающихся пружин, но наружу вылетали лишь забористые пиратские ругательства.
– Дожили, тридцать три пердежных ветра, мотаемся на посылках у высотников… Восточный Хуракан никогда бы до такого не опустился. Он был пиратом, а не мальчиком на побегушках…
Алая Шельма наблюдала за погрузочными работами с якорного шпиля, на лице ее застыло холодное и решительное выражение, почему-то напомнившее Шму лицо аппера из таверны.
– Не ворчи. Ты не хуже меня знаешь, что мы не можем позволить себе отказаться от этой работы.
– Мы не контрабандисты!
– Мы пираты, - кивнула капитанесса, - Но мы станем бездомными бродягами, которых носит сезонным ветром, если не раздобудем хотя бы немного серебра. Наши паруса – рванье, нашему рангоуту нужен ремонт, у нас изношена машина, а добрая половина такелажа требует замены. Не говоря уже про воду, провиант и порох для пушек Габби. Лучше быть контрабандистом, чем нищим.
– Твой дед…
– Моему деду это не грозило, - глаза Алой Шельмы сверкнули, - Мой дед был самым богатым пиратом воздушного океана. У него было столько золота, что он мог засеять им, как зерном, половину остров Унии. Вот только мне от этих щедрот ничего не осталось. Поэтому, Дядюшка Крунч, будь добр, больше ни слова о моем деде!
Абордажный голем тяжело засопел, но Шму была уверена, что дело не в тяжелом вороте, который он крутил.
– Ринриетта…
– Хватит.
– Твой дед любил тебя.
– Именно поэтому я теперь болтаюсь в небесном океане без гроша за душой, не зная, что пустит меня в Марево, каледонийский фрегат или какая-нибудь чертова харибда. Все из-за того, что он любил меня.
В голосе голема что-то треснуло.
– Ты была для него всем, Ринриетта. Он оставил тебе то, что для пиратского капитана составляет две половинки его жизни – свой корабль и свой клад.
– Нет, - ледяным тоном ответила капитанесса, - Он оставил мне только свои проблемы. Когда понял, что никому на свете он не нужен. Его корабль – старое разваливающее корыто. Извини, «Вобла», но это так. Если доски этой баркентины еще держатся друг за друга, то только лишь потому, что склеены проклятой магией гуще, чем рыбьим пометом.
– Но клад!..
– Нет никакого клада. Если у него и была груда золота, он проиграл все до последней монеты или спустил на развлечения в Порт-Адамсе. Говорят, у пиратов это нередко случается. Но мог ли величайший пират в истории небесного океана признаться в этом? Разумеется, нет. Вот он и выдумал эту нелепую загадку с Восьмым Небом. Которую вручил мне на смертном одре вместе с чертовой треуголкой.
Дядюшка Крунч выставил скрипящую металлическую ладонь в примирительном жесте:
– Ты похожа на электрического ската, Ринриетта. Но даже он рано или поздно остывает…