Восьмой дневник
Шрифт:
нынче в зеркало я поглядел –
лучезарный седой идиот.
Ведут по жизни нас
надежды и стремления,
а если жар угас,
то – прелести дряхления.
Земли блаженный обитатель
и обыватель по натуре,
я с детства яростный читатель
и знаю толк в макулатуре.
То подвиги творя, то преступления,
какие даже в диком сне не снились,
отцов
с историей российской породнились.
С утра едва проснусь,
компьютер я включаю
и всю земную гнусь
за чаем изучаю.
Живя на свете этом без охраны,
исполнена сочувственных забот,
сама себе душа наносит раны,
боясь того, болея за, страдая от.
Мы чувствуем в года, когда умнеем,
насколько зыбко всё и краткосрочно;
и только отношение к евреям
во все века незыблемо и прочно.
Забавно мне, что прорицатели
(а дней текущих – очевидцы)
уже не светлые мечтатели,
а очень чёрные провидцы.
Завидую высокой простоте,
с которой тексты древние писались,
а мы уже совсем, ничуть не те,
и струн подобных разве что касались.
Иегова, Христос и Аллах,
да и Будда, по-моему, тоже
помогают порою в делах,
говорить о которых негоже.
Характер мой напрасно я ругал,
не страшен был ни взрослым я, ни детям,
я никого не бил и не ругал,
я просто был упрям. И спасся этим.
Похоже, так Создатель завещал:
со времени далёкой старины
везде исход еврейский предвещал
упадок покидаемой страны.
Уткнув лицо в кормушку власти,
вдыхая запах с восхищением,
реальность видишь лишь отчасти,
поскольку занят поглощением.
А всё-таки уму непостижимо,
останется надолго темой спорной,
откуда в нас готовность одержимо
участвовать в разгуле злобы чёрной.
Пока в Москве лежит сухая мумия
и врут с экранов нагло и потешно,
прививка слепоты и недоумия
творится изумительно успешно.
Не дай ни грусти, ни тоске
гнать волны мрака,
весь мир построен на песке –
стоит, однако.
Кажется, насколько понимаю,
свой чердак я доверху заполнил:
вроде бы я всё запоминаю,
но уже не помню, что запомнил.
Наш разум удивительно глубок,
тем более – настоянный на знании:
разглядывая собственный пупок,
мы можем размышлять о мироздании.
В театре жизни мы вахтёры,
подсобный цех и осветители,
в какой-то мере и актёры,
хотя по большей части – зрители.
Не верю я в божественное чудо,
хотя других ничуть не агитирую,
но стих течёт неведомо откуда,
а я его всего лишь редактирую.
Аргументы возле нас недалеко:
эти быдло, вот убийцы, вон фашисты;
пессимистом быть удобно и легко,
потому что вечно правы пессимисты.
Когда возникают затеи у Бога,
то жалко людей обалдевших:
евреев уехало больше намного,
чем было уехать хотевших.
Когда в душе случится вмятина
или бугорчик необычный,
уродство это обязательно
себя проявит в жизни личной.
Я сегодня задумчив и тих,
душу грешную точит забота:
в тихом омуте мыслей моих
с очевидностью водится кто-то.
Когда я окончательно устану,
стихи сменю занятием простым:
писать воспоминания я стану
про то, как я дружил со Львом Толстым.
Душевно укрепляющая доза
продукта перегонки и брожения
полезна от печалей и мороза,
а также для взаимоуважения.
Весьма загадочно умение
российской власти омерзительной
нагнуть живое население
до позы крайне унизительной.
Когда бы то, что бродит мысленно,
порывы те, что утекли,
я изложить посмел бы письменно –
меня б лечиться упекли.
Имеет нашей памяти дурдом
лихое качество:
про всё, что вспоминал бы со стыдом, –
забыто начисто.
Когда идут осенние дожди,
мне разное в их шелесте сочится:
то «больше ничего уже не жди»,
то «может ещё многое случиться».
В годах далёких и печальных
лежит основа многих гадостей:
уже и в самых изначальных
затеях Бога были слабости.
Душа вкушает ублажение –