Восьмой поверенный

Баретич Ренато

Тринадцатилетний Бонино Смеральдич стоял на палубе гаэты и махал своему отцу. Мать осталась дома на Третиче, а они с отцом и дядей весь день и всю ночь — то под парусом, то на веслах — спешили сюда, чтобы успеть посадить Бонино-старшего на корабль в Австралию, где он обещал пробыть ровно три года и ни днем больше. Шею, подбородок и лицо Бонино-младшего свело судорогой от невыплаканных слез, которые он сдерживал, пока махал отцу, качаясь на волнах, оставляемых пароходом «Обилич». Вдруг он увидел, как одна девочка перелезла через ограду и бросилась с кормы в море. Она падала как-то неловко, будто труп, — в эту секунду Бонино понял, что малышка раньше никогда не делала ничего подобного и сейчас утонет. Он тут же скинул шапку, разулся и спрыгнул с лодки.

– Бони, най, винтоум жеж зотянет!!! — закричал дядя, но парень его не слышал. Он плыл и плакал, нырял и всхлипывал, до тех пор пока не увидел девочку, которая уже не подавала

признаков жизни и медленно опускалась на дно бухты, будто собиралась отдохнуть. Он ухватил ее за косу, вытащил на поверхность и доплыл с ней до берега быстрее, чем подоспевшие к ним со всех сторон лодки.

– Тонки, Тонки, Тонки!!! — кричала мать. Малышка выплюнула воду, повела глазами, а потом как-то смиренно и нежно посмотрела в лицо Бонино, облепленное прядями мокрых волос:

– Ты муой ангел… о ты муой диабел?

Бонино после отъезда отца стал старшим мужчиной в доме и должен был выполнять все работы как взрослый. Он рыбачил, помогал матери в их маленьком саду, подрабатывал в виноградниках и оливковых рощах, ассистировал корабельным плотникам и каменщикам. Он радовался, если удавалось найти какую-нибудь работу на Вториче, потому что тогда он оставался там на несколько дней и каждый вечер мог ненадолго увидеться с Тонкицей: в церкви и после мессы. Прошло три года, отец все не возвращался, а Бонино к этому времени вырос в крепкого подтянутого юношу. Прошло еще три — Тонкица одаривала его все более долгими и чудными взглядами, которые проникали в него все глубже. Вторичане, несмотря на то что это было весьма консервативное и закрытое сообщество, на эти переглядывания молодых людей смотрели со снисходительной нежностью, вспоминая тот день, когда храбрый Бонино спас отчаянную малышку Тонкицу. Кроме того — об этом никто не говорил вслух, но все имели в виду — их брак мог бы помочь в разрешении десятилетнего спора по поводу вторичских виноградников на Третиче.

– Зайтра гряду на Пиорвиц тебе зоа пиорстнем, — прошептал в один прекрасный вечер Бонино, извлекая еловые иголки из распущенных волос Тонкицы, пока она застегивала блузку. — Зайтра пиорстень, а на Рожество — в церкву.

Она посмотрела на него как тогда, в первый раз, смиренно и нежно.

– Муой ангел… — произнесла она медленно и уверенно, обретя наконец опору на этом свете, и обняла Бонино так, словно желая в нем утонуть, только теперь она увидела в нем своего спасителя.

Утром она встала с первыми лучами солнца и, счастливая, поспешила на пристань, чтобы пожелать ему счастливого пути, но лодки Бонино уже нигде не было видно. Значит, он еще затемно отправился на Первич за обручальным кольцом для нее.

Он не вернулся ни на следующий день, ни через день. Никогда. Через два дня после его исчезновения родственники с Третича нашли лодку Бонино пришвартованной по всем правилам в порту Первича, но никто из жителей острова, включая ювелира и жандармов, не мог вспомнить видного молодого человека — ни по описанию, ни по имени. Утонул ли он в море или поплыл на материк, ограбил ли его кто-то, поколотив насмерть, вернется ли он — все эти вопросы и возможные ответы на них изнутри разрывали голову Тонкицы сильнее и больнее, чем толкался ребенок в ее чреве. Тетя Марта, ее лучшая подруга, которой она первой доверила свою печальную тайну, сразу же предложила ей два верных способа прервать беременность на ранней стадии, но Тонкица решила сохранить ребенка.

– Зноаю, цьто никой бы не узноал, но йо не стоану убивоать свойово рибёноцькя, — сказала она и запретила продолжать разговор на эту тему.

ЗАМЕТКИ ДЛЯ ОКОНЧАНИЯ:

– Она рожает прекрасную девочку, дает ей имя Бонина. И продолжает ждать и надеяться.

– Когда ей около года с половиной, брат Зорзи первый раз приезжает домой. Уже на пристани начинает хвастаться, как здорово у него идут дела в Австралии, и загадывает всем собравшимся загадку: угадайте, кто мой шеф! Ни больше ни меньше — Бонино Смеральдич! Он прибыл два года назад и уже дослужился до бригадира шахты! И это еще не все — он женился на приемной дочери владельца рудников, на его единственной дочери! Все — молчок, а Зорзи из крокодилового бумажника достает сложенную вырезку из какой-то газеты и сует ее прямо под нос Тонкице: на фотографии Бонино в рабочей одежде, шляпа сдвинута на затылок, позади — большой автомобиль, а рядом с ним элегантная, но некрасивая блондинка с двух-трехмесячным младенцем на руках.

– Той ночью Тонкица нежно связала спящей маленькой Бонине ручки и ножки, завязала ей глаза и рот и бросила девочку в море: «Йди ж и ты!» Зорзи поседел и сошел с ума в ту же ночь.

– С тех пор ни один вторичанин не эмигрирует в Австралию, только на американские континенты. Все проклинают и Штрелию, и Третич. Никто из вторичан уже несколько десятилетий не появлялся на Третиче, а третичан, которые заезжают на их остров,

они продолжают полностью игнорировать.

– ВАЖНО: выяснить у Тонино или как-то еще про этот гребаный диалект.

– Тонкице одиннадцать лет тюрьмы за детоубийство, потом постриг у клариссинок. Вернулась в глубокой старости на Вторич, где у нее все давно умерли. Молчит и шлет проклятия на Третич. Пока безуспе

* * *

Синиша перестал печатать, медленно достал сигарету и зажигалку, стал перечитывать заметку Жуткая история, мороз по коже…

Завтра будет ровно полтора месяца с тех пор, как он прибыл на Третич, а у него еще конь не валялся: результатов — ноль. Все вроде движется куда-то вперед или, по крайней мере, вращается вокруг своей оси — вот только дело, ради которого он сюда приехал, совершенно не продвигается. Две недели подряд он пытался убедить третичан создать как минимум две партии. Хотя бы две. А они в ответ всё повторяли, что никакие партии им не нужны, потому что они ссорят людей и «плоадят фарисеев». И лишь когда он стал каждый час по любому поводу созывать всех на собрания перед церковью, угрожая введением войск и чрезвычайного положения, к нему подошли два жителя деревни и сказали, что, вот пожалуйста, они создали ДП и TILP: Демократическую партию и «Тёрд Айленд Лейбар Парти». Облегчение, которое испытал поверенный вкупе с нарастающими внутри него гордостью и оптимизмом, продлилось всего несколько секунд.

— Токо в них никто не хуоцет вступоать! — сообщили ему в один голос новоиспеченные председатели, изображая искреннюю озабоченность.

Как организовать легитимные выборы с двумя партиями, в каждой из которых по одному члену? Кто будет выдвигаться в кандидаты? Вот эта хитроватая парочка? Десять дней он ждал, чтобы кто-то откликнулся на объявление, каждый экземпляр которого он лично писал от руки, а Тонино добросовестно расклеивал на фасадах домов, выходящих на Пьоц, — и вступил в любую из двух ненавистных партий. Ни одна живая душа не отреагировала, а его вдруг осенило, что эти несчастные партии, даже если в них кто-нибудь и вступит, еще придется каким-то образом регистрировать. На следующее утро он пошел и сам сорвал все объявления, заменив их на новые. Теперь это были приглашения к созданию списков независимых кандидатов. Зарегистрировать такие списки будет гораздо проще, для этого нужно пройти через меньшее количество формальностей, тем более что речь идет всего лишь о незначительном органе местного самоуправления. Бартул Квасиножич, основатель, председатель и единственный член TILP, пришел к нему уже на следующий день с перечнем из десяти подписавшихся кандидатов независимого списка TIIL, «Тёрд Айленд Индепендент Лист». Последующие же дни принесли то, чего Синиша ожидал уголком своего мозжечка: никто не явился со вторым списком. Старому Симпсону не с кем было соперничать, что, вероятно, и побудило его так быстро все сделать. Гниды-саботажники! Срок подачи независимых списков истекал завтра в полдень, так что с каждым движением секундной стрелки и этот план приближался к своему бесславному финалу.

Синиша отчетливо слышал тиканье наручных часов. После первого собрания на Пьоце свое рабочее время (с девяти до часу и с четырех до семи) он стал проводить в офисе поверенного на втором этаже Зоадруги, бывшей третичской школы — длинного узкого двухэтажного строения, стоящего на краю деревни, за Супольо. Внизу, в двух бывших классных комнатах, расположился магазинчик, в котором продавали то, что каждую пятницу привозили итальянские контрабандисты, получающие деньги от Бонино, вернее, от его Фандэйши. В магазине можно было купить все что угодно по цене ниже себестоимости, а заведовал им Эсперо Квасиножич, по прозванию Барзи, — чрезвычайно неторопливый дедок лет восьмидесяти. Его движения были медлительны, но мозг работал так же бодро, как и в молодости, поэтому никому даже не приходило в голову заменить его кем-нибудь порасторопнее, несмотря на то что Барзи выписывал квитанции по несколько минут, а заказы на следующий приезд итальянцев — и того дольше: сначала на третичском, потом на итальянском. Перед входом в Зоадругу росли четыре бугенвиллеи, в кроны которых вплеталась виноградная лоза. Здесь, в освежающей тени деревьев, за длинным четырехметровым деревянным столом третичане проводили свой досуг. По краям столешницы через каждые двадцать сантиметров были вделаны открывалки класса люкс: подставляешь бутылку, слегка дергаешь ее вниз — и порядок. Барзи, собственно, подавал здесь только бутылочное пиво: еще в конце семидесятых он решил, что ему гораздо проще собрать вечером крышки и поставить пустые бутылки обратно в ящики, чем заморачиваться с жестянками и таскаться с полными мешками к Стармице — бездонной яме, в которую третичане испокон веку сбрасывали мусор и до сих пор не заполнили ее. Кроме того, большинство мужчин предпочитали пиво в бутылках, «ботлд биа», пиву в банках, «кэнд биа».