Восьмой поверенный
Шрифт:
— Очень… А старик, как твой старик? Он все еще орет по поводу меня?
— Уже нет. Теперь он опять все время молчит.
— Не спрашивает, где ты пропадаешь всю ночь и полдня?
— Ради бога, он никогда в жизни меня ни о чем не спрашивал. С чего вдруг ему начинать?
— Не знаю, откуда я знаю… Просто пришло в голову… Слушай, а что если мы притащим его завтра на свадьбу? Имей в виду, я продолжаю думать о нем то же, что я высказал ему в тот день, но как-то… Я думаю, это было бы не так уж опасно. Он ни с кем не разговаривает, ему некому похвастаться, какая у него хорошая сноха, и некому пожаловаться на нее. Может быть, это как-то размягчит его сердце, и он хотя бы свои оставшиеся дни проживет, не брюзжа, ну или хотя бы брюзжа не так сильно.
— Навряд ли, я в это не верю. Кроме того, скажу тебе честно, мне не хочется часами его уговаривать, чтобы он пришел туда, где
— Согласен, не парься. А могу я спросить у тебя кое-что личное, можно сказать, интимное? Можешь не отвечать, если это уж очень личное, в смысле если это что-то такое…
— Спрашивай давай уже, ради бога, повери! — засмеялся жених.
— Ты вот только что, да и, в принципе, почти каждый раз спотыкаешься… Когда ты хочешь сказать Зехра, у тебя сначала вылетает что-то другое, Тами, или что-то в этом роде…
— Значит, ты заметил?
— Да, как тут не заметить? Мне ужасно интересно, Тами — это какое-то имя, прозвище, откуда это? Повторяю, если вопрос слишком личный…
— Тами — это прозвище Зехры. Я дал ей его, и оно ей нравится. Но мне все же сложно произносить его, когда мы не одни.
— А почему Тами? Откуда это?
Они вышли из леса и двинулись вдоль пристани. Тонино подтянул канат «Аделины» и запрыгнул на корму.
— Ночью может опять задуть южный ветер. Отвяжи «Аделину» и кинь мне швартов.
Синиша так и сделал.
— Тами была Тамара, до этого времени единственная любовь моей жизни, — Тонино говорил все громче, уверенно шагая к носу катера.
— А где она сейчас, уехала в Штрелию?
— Нет… Нет… — ритмично повторял Тонино, медленно доставая якорь. — Тамара уже на том свете. Она покончила с собой из-за того, что мы не могли быть вместе. Я узнал об этом спустя много лет, и только недавно, пару лет назад, я узнал также, что в момент смерти… — Тонино замолчал и с силой забросил якорь как можно дальше от лодки, — что она была в положении.
На последнем слове якорь ударился о воду, и «Аделина» начала медленно, сантиметр за сантиметром, удаляться от берега.
— А поч… Кхм! Почему вы не могли быть вместе?
— Потому что она была моей учительницей в старшей школе… Лови канат! Потому что она была на девять лет старше… Просто обмотай его два раза вокруг кнехта, а я завяжу… Потому что школа была на Вториче… Теперь притяни меня, чтобы я мог спуститься… И потому что мой отец решил, что для жизни мне вполне достаточно средней школы, Третича, что я буду жить с ним и матерью и слушать их постоянные ссоры. Вот… — Тонино спрыгнул на берег, взял у Синиши из рук канат и, отпустив «Аделину» довольно далеко, завязал узел на кнехте. — Это, пожалуй все, что тебе нужно знать о прозвище Зехры.
— Тонино, — произнес Синиша несколько секунд спустя и глубоко вздохнул. — Я как-то раз смотрел одну передачу по телевизору, один наш знаменитый музыкант давал интервью, ну этот, рокер… Он сказал, что двое мужчин, если они не гомосексуалисты, могут испытать максимально возможное чувство удовольствия, страсти и взаимного удовлетворения, только хорошо сыграв в дуэте.
— Да, мне кажется, что я тоже ее смотрел, это было несколько лет назад. Это был этот, Сачер, Зечер, как его, из «Ведьм», правильно?
— Да, Захер, точно. Ты просто супер, черт возьми. Я лишь хотел сказать, что если это так, то мы с тобой пару минут назад сыграли такой дуэт, что весь мир мог бы упасть на задницу. Ты… Серьезно, ты лучший парень, которого я знаю…
— Ты так говоришь только потому, что я основательно подхожу к выбору шафера, — ответил Тонино и обнял своего лучшего друга. Так они стояли почти полминуты. Синиша, сам от себя того не ожидая, был на грани плача и ни за что не хотел отрываться от груди Тонино, пока это не пройдет. В его голове отдавались удары сердца, но он не знал чьи, его собственные или Тонино.
— Но, но, пуойдем ужо, усяк своим путем, а то доадим кому-нибуодь пуовод о нас цьто-то такое пенсоать! — проговорил поверенный, отлепившись наконец от своего переводчика.
— Ого! Отлично! У тебя отлично получается! Но Зе… Тами обгонит тебя через месяц, я это тебе обещаю!
— Могу себе представить, какая это будет буосоанщина! Ладно, жених, иди давай домой, передавай от меня теплый привет своему монструозному отцу, можешь даже влепить ему от меня пощечину, и увидимся завтра. Во сколько ты
— Мы назначили церемонию на полдень, так что мне нет нужды приходить раньше десяти.
— О’кей, увидимся в десять. И постарайся выспаться ночью, завтра у тебя важный день!
— Какж еще!
* * *
Стыдливое сияние камня… Завесы, завесы из звезд. Зазвезды. Позвезды. Рассеивание, хлопья… Мимо темных, но все же прозрачных занавесок, что, слегка собранные, спускаются с ночного неба, бежит Муона. У нее длинные волосы, как будто он может до них дотянуться, как будто я могу… Мягкое, как небо вокруг полной луны… Это Муона? Это не Муона, эта моложе, быстрее. Он не хочет следовать за ней, я иду медленно, он сворачивает в лес, но она все время впереди и все время бежит, как будто боится его, но ей никак не удается сбежать, мы не расходимся, не отделяемся, ни она, ни я, расстояние между ними все время одинаковое. Соленый, соленый, как поцелуй в море… Глубины звука голубого полноты… Муона, кто же еще, если не она, не останавливается ни на секунду. Ветки рвут на ней одежду. Выгорелость ослабевшего огня… Она боится его, страшится моей близости, как от прокаженного, как будто я хочу ей сделать что-то плохое! Или… Или она ведет его! Куда она меня? Источник пенно-пузырящегося крепкого познания… Ее блуза уже совсем изодрана, куски ткани остаются висеть на колючих кустах и молодых побегах. Когда она размахивает согнутыми руками во время бега, выше локтей, по бокам, то тут, то там виднеются полные, вздымающиеся груди. Молодые. Левая моя и его, правая наша. Четыре родинки на ее спине как будто складываются в букву Т… Окруженный крестом… Пение, пронзительное пение песни о… Если бы она убегала, то уже давно бы убежала! Не так ли? Так ли? Нет, она ведет, зовет! Тянет его за нить паутины, единственным своим волосом, который как будто растет с обоих концов сразу, из ее темени и из моей груди! Тонино, я иду, он следует за ней. Кровавыми крестами траура… Он бы и сам побежал, но у него нет абсолютно никакой потребности это делать, когда я с тем уже успехом следую за ней, идя спокойным шагом. Все увереннее. Это не Муона. На ней нет нижнего белья. Это Муона, серая разодранная тряпка, что еще держится вокруг ее талии и шлепает ее по правой ягодице, — это все, что на ней осталось. Это не Муона. Созвучие, обеззвучивание, первостепенная надстроенность… Где она?! Слышен летний шум ночного моря, которого не видно из леса. За деревом? За другим? Дышит где-то. Я дышу. О! Спина, близко, с четырьмя родинками, сложившимися в виде буквы Т. Я считаю, перебираю взглядом. Склоненная, сидит на корточках у основания толстого ствола. Уже в источник воткан ток… Она медленно выпрямляется и поворачивается. Смотрит на меня исподлобья. Видно, что она веселая, улыбается мне, она просто играла, она вертится все быстрее… Полный рот, а я лишился дара речи. Она держит в руке кусочек мела, это чужие пальцы, она дает мне его, чтобы я написал ответ на зеленой табличке, которая висит на самой нижней, самой толстой ветке. Спина с буквой Т разворачивается в сторону прохладной темноты, от него, груди и лицо медленно приближаются к взгляду, ко мне, они смотрят на нас. Т Трециць, Т Тонино, Т ты…
Тами?!
Как бы это сказать?!
Та…
* * *
— Мы готовы? Мы ничего не забыли? — спрашивал Синиша уже третий раз только ради того, чтобы что-то сказать. Они с Зехрой сидели за кухонным столом, а Селим, звякая посудой, суетился вокруг плиты, довольно посмеиваясь. Они уже дважды проверили: все было на своих местах, не хватало лишь жениха. Зехра погладила четыре белые рубашки: одна принадлежала Синише, а еще три принес из дома Тонино. Селим полил торт шоколадной глазурью и спрятал его в холодильник… Все было на своих местах, кроме Синишиного сердца, которое, казалось, увеличилось в размере и застряло у него в горле. Он сам себе не мог объяснить, почему он так сильно нервничает. Всю ночь, пока небо освещали молнии и гремел гром, но не выпало ни капли дождя, он вертелся в кровати, потом садился, вставал, опять ложился, снова просыпался, вертелся… Он не мог перестать думать о Тамаре, юношеской любви Тонино, представлять, как она могла выглядеть, как она могла влюбиться в парня-дылду, как она могла убить себя…