Шрифт:
Унас в Курослеповке
Воспоминание о дожде
Иногда мне кажется: этого не могло быть! На протяжении пяти лет повторялась сказка, достаточно было сесть сначала в электричку, потом в автобус… И сказка не приедалась, не становилась прозой, рутиной, напротив, с каждым годом обрастая новой плотью, она становилась всё чудеснее, полнее, сложнее, значительнее. А начиналось так.
В перерыве между парами мы с Сашкой сидели, взявшись за руки, на широком – дореволюционном – подоконнике. Институт наш помещался в здании бывших Высших женских курсов, что постоянно давало пищу для острот на «капустниках» и в стенгазетах. Всего лишь полгода назад, после торжественного посвящения нас в студенты, старшекурсники и аспиранты разыграли спектакль о том, как Киса Воробьянинов попадает
Варька с Санычем подошли к нашему подоконнику, и Варька сказала решительно:
– Мы вас выбрали! Вы нам нравитесь! Пойдёте с нами в поход?
– Да! – сказали мы одновременно.
Я увидела, как у Сашки сверкнули глаза. Будто отразились в зеркале. Я знала, что у меня они сверкнули точно так же. Мы вспомнили, что живём на свете непростительно долго, целых семнадцать лет, жизнь безобразно испорчена «женскими курсами», и если в самом ближайшем будущем не сесть в электричку и не поехать куда-нибудь, то всё окажется безвозвратно потерянным, непоправимым… Забрезжила надежда!
Оказалось, мы идём на Плещеево озеро, что в Ярославской области. Учившийся с Санычем на подготовительном отделении, так называемом рабфаке, Серёга Лапин перед тем, как бросить институт и исчезнуть в неизвестном направлении, успел рассказать, что на Плещеевом в огромном количестве ловятся щуки с помощью остроги, а прочая малозначительная рыба сама так и бросается на крючок. Может быть, Лапин был родом из Ярославля? Впрочем, это уже не имело значения, всё равно больше никаких сведений он не оставил.
Поход был назначен на тридцатое апреля. Мы лихорадочно готовились, делились планами и мечтами с однокурсниками. Случайный рассказ метеором промелькнувшего Лапина обрастал всё новыми подробностями, которые рождались как бы сами собой, из ничего – Саныч был немногословен и не склонен к фантазиям. Весь курс нам завидовал! Но почему мы не пригласили кого-то ещё? Ведь мы были очень дружны – и Саныч с Варькой впоследствии не раз ходили с ребятами из нашей группы на байдарках, а мы с Сашкой жили в общежитии и, естественно, дружили с соседями по комнатам и тоже ходили с ними в какие-то малозначительные, одно-двухдневные походы. Но на Плещеево никто из наших друзей даже не просился, потому, наверное, что всем, и в первую очередь нам четверым, озеро не вполне осознанно представлялось исполненным чудес, сказочным, заколдованным, куда могли попасть лишь посвящённые: таинственно исчезнувший Лапин, Саныч, которому Плещеево было Лапиным как бы завещано, Варька – девушка Саныча, да мы с Сашкой – почему-то Варькой и Санычем избранные.
Нам и вправду было хорошо вчетвером. Все три месяца, с февраля по май, мы собирались, составляли списки необходимых вещей, постепенно, от стипендии к стипендии, закупали продукты: крупы, макароны, тушёнку, чай, сахар, соль, водку… Присмотрели недалеко от общежития пункт проката: там надлежало взять спальники, надувные матрацы, рюкзаки, котелки для еды, миски и кружки, ножи, топоры, пилу и ещё какие-то специфические рыболовные принадлежности. Впрочем, мы с Варей в проблемы рыболовства принципиально не вникали, отвечали только за провизию. Перед самым отъездом у Вари дома мы до грамма взвешивали наши рюкзаки – всё было общим, а значит, всё должно было весить одинаково: наши рюкзаки не тяжелее десяти килограммов, рюкзаки мальчиков – по восемнадцать. Хотя Саныч, кажется, в последний момент взвалил на себя существенно больше.
Удивительно, но не только у нас, иногородних, но и у москвичей Вари и Саныча своих рюкзаков
И вот тридцатого апреля 1977 года мы сели в электричку и поехали. Сначала в Загорск, нынешний Сергиев Посад, по-весеннему шалый и по-летнему пыльный. Наспех закусывали пирожками на автостанции, у бочки с квасом. Потом вдруг выяснилось, что дневной рейс на Переславль-Залесский мы пропустили, а следующий автобус пойдёт довольно поздно.
В Переславль прибыли в синих сумерках. Саныч высматривал на пустынной площади редких прохожих (в этот поздний час спешили с работы только пожилые мужчины) и подолгу с ними беседовал, выяснял, куда и как ехать. Потом ещё дольше стояли под холодным, быстро чернеющим небом с колко мерцающими звёздами. Подмораживало. «Звёзды, ночь будет морозная, – раздумчиво молвил Саныч, подняв к небу глаза. – Ну что, Варька, к мамашеньке захотелось? К ватерклозету?» Варька не удостоила его ответом, а я, как всегда, радостно засмеялась. Мне нравилась напускная Санычева солдафонистость. Наконец подъехал служебный автобусик с единственным пассажиром – дядька ехал на ночное дежурство куда-то «на линию», он же объяснил, что нам надо выйти «у ботика Петра» и пересесть на «кукушку», поезд, состоящий из паровоза и одного вагона, что ездит вдоль озера по узкоколейке всего лишь два раза в сутки, рано утром и поздно вечером. «А выйти вам надо, – добавил, – обязательно на третьей остановке, ближе всего к берегу, а то потом узкоколейка отклоняется от озера… а щуки та-ам… да-а… вот та-а-кие… я тоже иногда езжу рыбалить… не пожалеете!»
Мы слезли с «кукушки» в абсолютной темноте. Паровозик прощально прокричал, и мы захлюпали по подмёрзшей воде. Где же озеро? Что-то не видно, вон сосны торчат, вон ельник, а вот какие-то кусты, и всё вода, вода под ногами, болотный запах, тишина… Наконец скинули с уже ничего не чувствующих, одеревеневших плеч рюкзаки, наломали лапника, покидали его в мёрзлую воду, и пока Сашка с Санычем ставили на лапник палатку, мы с Варькой соорудили «могилу» – соединили молниями, кое-где сшивая, два ватных спальника. Всё было давно продумано до мелочей, возможно, Варькины родители подсказали: ни в какой мороз не замёрзнешь, если влезть в общий спальник вчетвером и раздеться до трусов и футболок – будете согревать друг друга дыханием и своими горячими молодыми телами. Конечно, перед тем как заснуть, мы и водки выпили, закусив баночной килькой в томате. Метался по брезентовым сводам палатки неяркий свет то и дело гаснущей свечи; Варя опасалась пожара и сердилась на Саныча, в очередной раз потерявшего спички; «Какие спички! – трагически отзывался Саныч. – Я, кажется, водку пролил»; Сашка в пятый раз вопрошал, где же нож – хлеба отрезать; я пищала, что банка с килькой перевернулась, а спальники-то казённые, теперь не отстираешь… И было – да, было очень тепло, даже жарко от нашего дружного дыхания, от взрывов хохота, от молодых и горячих здоровых тел…
Утром оказалось, что мы поставили палатку правильно – озеро было в двух шагах. За чередой невысоких сосен расстилался огромный песчаный пляж, который очень скоро, высохнув, был призван стать лугом, пока же его частично покрывала вода. Прямо перед нами светила с другого берега белая, чуть розовеющая от восходящего солнца стена монастыря, а в самом конце нашего берега, «в торце» озера, выглядывало из тумана бревенчатое строение – домик лесника в истоке реки Вёксы, не впадающей, а, напротив, вытекающей из Плещеева озера. Именно в неё, сказал Саныч, заходят на нерест щуки из Плещеева. С тех пор мы не называли его озером – просто Плещеево, одушевлённое и одухотворённое существо, такая же личность, как и каждый из нас, со своей историей и непростым характером.
Сложный характер Плещеева известен ещё со времён Петра Первого, когда он там флот испытывал. Были случаи – большие тяжёлые корабли в одночасье затягивало под воду, в бесконечный, как в пустыне, песок… А уж погода менялась на Плещеевом каждые полчаса, в этом мы сразу убедились: то снежные хлопья валом повалят, и прибрежный, уже начавший зеленеть лес быстро одевается в белую шубу, то с мгновенно расчистившегося ярко-синего неба начинает палить солнце, и снег тает на глазах, и кажется, что и почки раскрываются тут же, и листья распускаются… Неизменной, пожалуй, была только озёрная вода по утрам – хрусткая льдистая кашица, в которой мы с Варей мыли миски и котлы, а потом до блеска начищали их песком, уж его-то было в избытке.