Воспоминания двух юных жен
Шрифт:
Но плохо сдерживаемая ярость, звучавшая в моем голосе, не обманула его. «Верь мне», — ответил он, протягивая мне руку и глядя прямо в глаза; и жест его, и взгляд были исполнены такого благородства, что я почувствовала себя уничтоженной. «Как мелочны мы, женщины!» — воскликнула я. «Нет, просто ты любишь меня, вот и все», — сказал он, привлекая меня к себе. «Поезжай в Париж один», — сказала я, давая понять, что все мои подозрения рассеялись. Я думала, он останется, но он уехал! Не стану описывать тебе мои мучения. Во мне проснулось другое «я», о существовании которого я даже не подозревала. Для любящей женщины сцены такого рода полны трагической значительности: в эти мгновения мы словно заглядываем в бездонную пропасть; ничто становится всем, мы читаем во взгляде, как в книге, слова кажутся холодными как лед, губы неслышно произносят смертный приговор. Я надеялась, что он вернется с полдороги — ведь я выказала довольно благородства и великодушия. Я поднялась на вершину холма и проводила его глазами. Ах! милая Рене, он скрылся из виду с быстротой молнии. «Как он спешит!» — подумала я невольно. Оставшись одна, я скова погрузилась в ад подозрений и догадок. Временами уверенность в измене казалась мне бальзамом в сравнении с муками сомнений! Сомнение — поединок человека с самим собой, и в этом поединке мы наносим себе страшные раны. Я металась по саду, кружила по аллеям, возвращалась в дом и снова, как безумная, выбегала в сад. Гастон уехал в семь часов, а вернулся только в одиннадцать; дорога в Париж через парк Сен-Клу [122] и Булонский лес занимает всего полчаса, значит, он провел в Париже целых три часа. Вернувшись, он с торжествующим видом вручил мне каучуковый хлыстик с золотой рукоятью. Мой прежний хлыст, старый и истрепанный, уже две недели как порвался. «И из-за этого ты так мучил меня?» — воскликнула я, любуясь тонкой работой рукоятки с курильницей на конце. И тут я поняла, что за этим подарком кроется
122
...через парк Сен-Клу...— Чтобы проехать через королевские владения, требовалось специальное разрешение; оно имелось у самого Бальзака и он одарил им своих героев.
Назавтра около шести утра я надела костюм для верховой езды и в семь была уже у Вердье, где увидела несколько точно таких же хлыстиков. Я показала мой хлыстик, и один из приказчиков тотчас узнал его. «Вчера его купил у нас молодой человек», — сказал он. Я описала наружность моего обманщика Гастона, и последние сомнения рассеялись. Мне нет нужды рассказывать тебе, как сильно билось мое сердце по пути в Париж и во время короткого разговора в магазине, — ведь решалась моя судьба. Я вернулась в половине восьмого, и когда Гастон вышел из спальни, уже успела надеть нарядное утреннее платье и прогуливалась с обманчивой беззаботностью, в полной уверенности, что моя отлучка, в тайну которой я посвятила только старого Филиппа, останется незамеченной. Мы вместе пошли к пруду. «Гастон, — сказала я, — я прекрасно могу отличить единственное в своем роде произведение искусства, любовно исполненное художником для одного человека, от подделки, какие во множестве изготовляют ремесленники», — и я указала ему на ужасное вещественное доказательство. Гастон побледнел. «Друг мой, — продолжала я, — это не хлыстик, это ширма, за которой вы прячете вашу тайну». Тут, дорогая моя, я доставила себе удовольствие и долго любовалась, как он блуждает в дебрях лжи и лабиринтах обмана, проявляя чудеса ловкости в поисках лазейки, но не находя выхода и оставаясь лицом к лицу с противником, который в конце концов позволяет себя обмануть. Я проявила снисходительность, но, как всегда бывает в таких случаях, слишком поздно. Хуже того, я совершила оплошность, о которой некогда предупреждала меня матушка. Моя ревность явилась с открытым забралом и превратила нас с Гастоном в противников, сражающихся по всем правилам военного искусства. Ревность, милая моя, по самой сути своей глупа и груба. Я дала себе клятву, что отныне буду страдать молча, следить за каждым шагом Гастона, и если удостоверюсь в измене, порву с ним либо примирюсь со своим несчастьем: благовоспитанной женщине больше ничего не остается. Что же он от меня скрывает? Ведь он положительно что-то скрывает. В тайну замешана женщина. Быть может, это какой-то грех юности, которого он стыдится? Что же это? Что? Повсюду я вижу эти три огненные буквы. Я читаю это роковое слово в зеркале пруда, на клумбах, в облаках на небе, на потолке, на столе, среди цветов, вытканных на ковре. Во сне какой-то голос кричит мне: «Что?» С этого утра жизнь наша превратилась в жестокую борьбу, и я узнала самое мучительное подозрение, какое только может терзать сердце женщины, — подозрение, что мужчина, которому ты принадлежишь, тебе неверен. О, дорогая моя, такая жизнь — метание между раем и адом. Мне, дотоле так свято любимой, еще не доводилось бывать в подобном пекле.
«Ты хотела проникнуть в пылающие мрачным огнем бездны страдания? — говорила я себе. — Ну что ж, демоны услышали твое роковое желание: ступай же, несчастная!»
С этого дня Гастон, прежде работавший с медлительностью и нерадением богатого художника, который нежно лелеет свое детище, стал трудиться с усердием писателя, который живет своим пером. Он взялся дописать две свои пьесы и исправно посвящает этой работе четыре часа в день. «Ему нужны деньги!» — подсказал мне внутренний голос. Он почти ничего не тратит; мы полностью доверяем друг другу, и в кабинете его нет уголка, куда я не могу заглянуть; расходы его не превышают двух тысяч франков в год, а в ящике его стола, это я знаю наверное, лежат без дела тридцать тысяч франков. Ты догадываешься, как я поступила. Ночью, когда он заснул, я пошла взглянуть, на месте ли эти деньги. Какая леденящая дрожь охватила меня, когда я увидела, что ящик пуст! Через несколько дней я узнала, что он ездит в Севр за письмами; должно быть, он читает их на почте и тут же рвет, ибо, несмотря на все мои уловки, достойные Фигаро, я не обнаружила ни малейшего их следа. Увы, ангел мой, я забыла все клятвы и обещания, какие давала сама себе после истории с хлыстиком, и в порыве безумия бросилась за ним в почтовую контору. Гастон был в ужасе: я застала его верхом на лошади, с письмом в руке; он платил за почтовые расходы. Пристально посмотрев на меня, он пустил Федельту таким быстрым галопом, что, подъезжая к нашим воротам, я почувствовала себя совсем разбитой, хотя полагала, что невыносимые душевные страдания заглушат физическую усталость. Гастон молча ждал, пока нам откроют ворота.
Я была ни жива ни мертва. Виноват он или нет, мое шпионство в любом случае недостойно Арманды Луизы Марии де Шолье. Я скатилась на дно общества, я опустилась ниже гризетки, ниже женщины из простонародья, я вела себя, как куртизанка, как актриса, как последняя девка. Что за мука! Наконец ворота отворились, Гастон передал поводья груму, я спешилась вслед за ним и упала в его объятия. Левой рукой я подобрала подол амазонки, правую подала ему, и мы пошли к дому... по-прежнему не произнося ни слова. Мы сделали сотню шагов, но эти минуты стоят сотни лет чистилища. Множество мыслей, словно языки пламени, плясали у меня в голове; почти осязаемые, они терзали мою душу, вонзая в нее свои ядовитые жала. Когда грум с лошадьми отошел подальше, я остановила Гастона, взглянула на него и с горячностью спросила, указывая на злосчастное письмо, которое он по-прежнему держал в правой руке: «Позволь мне прочесть?» Гастон протянул мне конверт, я сломала печать и прочла письмо; Натан [123] , драматург, уведомлял Гастона, что одна из наших пьес принята, разучена и репетируется; премьера, писал он, состоится в будущую субботу. В конверт был вложен билет в ложу. Хотя это письмо перенесло меня из ада в рай, какой-то демон не унимался и кричал, омрачая мою радость: «А где тридцать тысяч франков?» Но достоинство, честь, все мое прежнее «я» мешали мне задать этот вопрос Гастону, хотя он вертелся у меня на языке; я знала, что если моя мысль облечется в слова, мне останется только броситься в пруд, и я изо всех сил сдерживала себя. Ах, дорогая, по силам ли женщине такие страдания? «Тебе скучно, бедный мой Гастон, — сказала я, возвращая ему письмо. — Если хочешь, вернемся в Париж». — «В Париж? Зачем? — изумился он. — Я просто хотел узнать, есть ли у меня талант, и вкусить плоды успеха».
123
Натан— Рауль Натан, вымышленный персонаж, литератор.
Я могла бы, конечно, улучить минуту, когда он будет работать, порыться в ящике и изобразить удивление, не обнаружив на месте этих тридцати тысяч, но не значит ли это напроситься на ответ: «Я одолжил их другу»? Гастон человек умный, он в любом случае ответит именно так.
Милая моя, достоверно одно: пьеса, о которой сейчас говорит весь Париж, написана нами, хотя вся слава досталась Натану. Я одна из двух звездочек, обозначенных на афише: «И гг.**». Я была на первом представлении и весь вечер просидела, забившись в уголок одной из лож партера.
Гастон продолжает работать и ездить в Париж; он пишет новые пьесы, чтобы иметь предлог для отлучек и заработать побольше денег. Три наши пьесы приняты и заказаны еще две. О дорогая моя, я погибла, я блуждаю во мраке. Я готова сжечь свой дом, лишь бы рассеять тьму. Что означает его поведение? Быть может, ему стыдно жить на мои средства? Но его устремления слишком возвышенны, он не думает о таких пустяках. Кроме того, если мужчина начинает вдруг испытывать угрызения совести, причина, как правило, кроется в делах сердечных. От любимой жены мужчина принимает все, но он ничего не хочет принимать от женщины, которую разлюбил и собирается оставить. Если ему понадобилось много денег, значит, у него есть любовница. Ведь если бы деньги нужны были ему самому, он попросил бы у меня не чинясь столько, сколько нужно. Ведь у нас есть сто тысяч франков сбережений! Словом, моя прелестная козочка, я перебрала кучу
Теперь я знаю наверное: я погибла. Да, Рене, в тридцать лет, во всем блеске красоты и ума, всегда свежая и элегантная, блистающая соблазнительными туалетами, я обманута и покинута, и ради кого? Ради какой-то англичанки, толстоногой, ширококостой, большегрудой — настоящей британской коровы. Сомнений больше нет. Вот что произошло в последние дни.
Устав от сомнений — ведь если он помог другу, то мог бы сказать мне об этом прямо, — считая его молчание доказательством вины и видя, как постоянная потребность в деньгах понуждает его к работе — а я ревную его и к сочинительству, — обеспокоенная его частыми поездками в Париж, я приняла свои меры и при этом пала так низко, что и описать тебе не могу. Три дня назад я узнала, что мой Гастон отправляется на улицу Виль-Левек и — неслыханная вещь для Парижа — ни одна живая душа не знает, что он там делает. Неразговорчивый привратник рассказал мне немного, но довольно, чтобы привести меня в отчаяние. Тогда я решила узнать все, пусть даже ценой своей жизни. Я поехала в Париж, сняла квартиру в доме напротив и собственными глазами увидела, как Гастон въезжает во двор. О! Самые отвратительные и ужасные мои подозрения очень скоро подтвердились. Англичанка — на вид ей лет тридцать шесть — именует себя госпожой Гастон. Это открытие сразило меня. Наконец, я увидела ее с детьми — она вела их гулять в Тюильри. Да, дорогая моя, у нее двое детей, как две капли воды похожих на Гастона. Невозможно не поразиться этому возмутительному сходству... И какие прелестные дети! Она одевает их роскошно, как это умеют англичанки. Все разъяснилось: она подарила ему детей! Эта англичанка похожа на греческую статую, сошедшую с пьедестала: она бела и холодна, как мрамор, она гордо шествует походкой счастливой матери. Надо признаться, она хороша собой, но красота ее тяжелая, как у военного корабля. В ней нет ни тонкости, ни изящества: конечно, она не леди, а дочь мелкого фермера из богом забытой деревеньки в одном из отдаленных графств или одиннадцатая дочь какого-нибудь бедного пастора. Я вернулась из Парижа едва живая. Сонм мыслей осаждал меня, словно сонмище демонов. Замужем ли она? Был ли он знаком с ней до того, как женился на мне? А может, она была любовницей какого-нибудь богача, который бросил ее, и она снова оказалась на попечении Гастона? Я строила догадки до бесконечности, словно была нужда в догадках после того, как я своими глазами увидела детей. Назавтра я вновь приехала в Париж. Я заплатила привратнику щедрую мзду, чтобы на вопрос: «Госпожа Гастон состоит в законном браке?» — получить ответ: «Да, мадемуазель».
Дорогая моя, с этого дня я стала выказывать Гастону еще больше любви, чем прежде, и он тоже нежен со мной, как никогда. Он так молод! Я уже раз двадцать готова была спросить: «Так ты любишь меня больше, чем ту женщину с улицы Виль-Левек?» Даже самой себе я не решаюсь объяснить причину моего молчания. «Ты любишь детей?» — спросила я его. «О, чрезвычайно, — ответил он, — они у нас непременно будут!» — «Откуда ты знаешь?» — «Я обращался к лучшим докторам, они в один голос советуют мне отправиться в путешествие месяца на два». — «Гастон, — сказала я, — если бы я могла жить в разлуке с любимым человеком, я до конца своих дней оставалась бы в монастыре». Он рассмеялся, а меня, дорогая, этот разговор о путешествии просто убил. О! Уж лучше выпить горькую чашу залпом, чем пить яд по капле. Прощай, мой ангел, моя смерть будет легкой, прекрасной, но неотвратимой. Вчера я написала завещание, теперь ты можешь приехать повидаться со мной, запрет снят. Приезжай проститься. Смерть моя, как и моя жизнь, будет благородной и изысканной: я умру такой же молодой и красивой, какой была.
Прощай, милая сестра по духу, твоя привязанность не знала обид, не знала взлетов и падений, она, как ровный свет луны, всегда ласкала мое сердце; мы не ведали пылких радостей, но не изведали и ядовитой горечи любви. Ты мудро провидела жизнь.
Прощай.
LV
От графини де л'Эсторад к госпоже Гастон
Дорогая Луиза, посылаю это письмо с нарочным, а следом примчусь к тебе сама. Успокойся. Твое последнее письмо показалось мне таким безумным, что я решилась все рассказать Луи: ведь необходимо было спасти тебя от тебя же самой. Мы, как и ты, прибегли к ужасным средствам, но исход наших розысков оказался таким счастливым, что ты, я уверена, одобришь нас. Я унизилась до того, что обратилась к помощи полиции, но это наша тайна: в нее посвящены только префект, мы и ты. Гастон ангел! А дело вот в чем: его брат Луи Гастон служил в торговой компании в Калькутте, разбогател и собирался вернуться во Францию с женой и детьми. Женился он на вдове английского негоцианта, владелице огромного состояния. Десять лет Луи Гастон трудился, чтобы обеспечить себя и нежно любимого брата, которому он ни слова не говорил в письмах о своих затруднениях. Банкротство знаменитого Халмера застало его врасплох. Вдова была разорена, Луи Гастон потерял голову от горя. Он пал духом, и это подточило его здоровье. Он не смог одолеть недуг и умер в Бенгалии, куда отправился в надежде спасти остатки состояния своей бедной жены. Этот благородный капитан еще до несчастья доверил одному банкиру триста тысяч франков, которые тот обещал переправить Мари Гастону, однако этот банкир был связан с Халмером — таким образом, Гастоны лишились последних сбережений. Вдова Луи Гастона — та самая женщина, которую ты приняла за свою соперницу, — приехала в Париж с двумя детьми, твоими племянниками, без единого су. Денег, вырученных за фамильные драгоценности, едва хватило на то, чтобы добраться до Франции. Сведения, которые Луи Гастон сообщил своему банкиру, помогли вдове разыскать прежнюю квартиру твоего мужа. Но Мари Гастон съехал, не оставив адреса, поэтому госпожу Луи Гастон направили к д'Артезу — единственному человеку, который знал, где находится Мари Гастон. Д'Артез с великодушием и щедростью позаботился о молодой женщине; он помнил, как четыре года назад Луи Гастон, в ту пору еще счастливый и богатый, справлялся у него о своем младшем брате. Зная, что они с д'Артезом друзья, капитан спрашивал, как переправить Мари Гастону скопленную для него сумму. Д'Артез ответил, что Мари Гастон женился на баронессе де Макюмер и живет в довольстве. Разве это не трогательно: красота, чудесный дар матери, принесла счастье обоим братьям — и в Индии, и в Париже. Конечно, д'Артез немедленно уведомил твоего мужа о том, в каком бедственном положении оказались вдова и дети Луи Гастона, известил он его и о благородстве, с каким индийский Гастон намеревался помочь Гастону парижскому. Твой милый Гастон, как ты понимаешь, поспешил в Париж. Вот причина его первой отлучки. Те деньги, что ты заставила его принять перед свадьбой, вместе с процентами за пять лет составили пятьдесят тысяч франков; он положил их на имя своих племянников, каждый из них будет получать тысячу двести франков ренты; затем он обставил квартиру, где живет твоя невестка, и обещал выдавать ей каждые три месяца три тысячи франков. Вот почему он так усердно работал для театра, вот почему так радовался успеху своей первой пьесы. Таким образом, госпожа Гастон тебе отнюдь не соперница и по праву носит то же имя, что и ты. Должно быть, Гастон, как человек благородный и щепетильный, скрыл от тебя эту историю, опасаясь твоей щедрости. Твой муж не считает твои деньги своими. Д'Артез прочел мне письмо, которое Гастон написал ему перед свадьбой: муж твой говорит в нем, что был бы совершенно счастлив, если бы не его долги, которые тебе пришлось заплатить, и не разница вашего положения. Есть люди, не знающие, что такое щепетильность и деликатность, но для того, кого природа наделила чистой душой, эти чувства вполне естественны. Нет ничего удивительного в том, что Гастон хотел сам, втайне от тебя обеспечить вдову брата, которая в свое время готова была подарить ему сто тысяч экю из своего собственного состояния. Эта женщина горда, хороша собой и получила прекрасное воспитание; правда, она не блещет умом. Она прежде всего мать; для меня этого было довольно, чтобы полюбить ее с первого взгляда: когда я пришла, она держала одного ребенка на руках, а другой, одетый как маленький лорд, стоял рядом. Все ради детей! — эта мысль сквозила в каждом ее движении. Так что у тебя нет причин сердиться на твоего обожаемого Гастона, напротив, он в полной мере достоин самой страстной любви! Я видела его, он самый очаровательный молодой человек во всем Париже. О да, дорогое дитя, глядя на него, я отлично поняла, что в него можно влюбиться без памяти: лицо его так же прекрасно, как и душа. На твоем месте я пригласила бы вдову с детьми в твою усадьбу, построила для них какой-нибудь хорошенький флигель и любила бы ее детей как своих. Так что успокойся и займись приготовлением этого сюрприза для Гастона.
LVI
От госпожи Гастон к графине де л'Эсторад
Ах, любимая моя Рене, я скажу тебе ужасные, роковые, дерзкие слова, которые безмозглый Лафайет сказал своему повелителю, своему королю: «Слишком поздно!» [124] О, моя жизнь, моя прекрасная жизнь, какой доктор может вернуть мне ее? Я сама обрекла себя на смерть. Увы! Подобно блуждающему огоньку, я угасаю, едва успев сверкнуть. Я плачу в три ручья... а плакать я могу только вдали от него... Он ищет меня, а я бегу его. Я таю мое отчаяние. Данте в своем «Аде» забыл рассказать о моей пытке. Приезжай, я хочу повидать тебя перед смертью.
124
«Слишком поздно!»— Маркиз де Лафайет (1757—1834), принявший в дни Июльской революции 1830 г. командование национальной гвардией, ответил этими словами посланцу Карла X, извещавшему об отмене реакционных ордонансов, послуживших причиной революции, и призывавшему народ к верности трону.