Воспоминания кавалерист-девицы армии Наполеона

Фигёр Тереза

Однажды месье де Какере прибежал к Турнефору с газетой в руке и, весь светясь от восторга, сказал:

— Посмотрите на эту английскую газету, это издание для женщин, которое рассказывает всевозможные занимательные истории. Я ее принес, так как здесь содержится нечто, очень меня заинтересовавшее, и я не могу не познакомить вас с этим. Слушайте.

И он перевел примерно следующее:

«В 18… году три французских офицера ехали в дилижансе из Шалон-сюр-Сон в Париж. С ними вместе ехали толстая крестьянка, служанка у кюре, а также еще один пассажир в пилотке, завернутый в плащ и выглядевший очень молодым человеком. Офицеры начали злословить, что заставило служанку кюре краснеть и ввело ее в замешательство. Юноша вступился за нее, полушутя-полусерьезно он поставил игривое настроение господ офицеров в рамки приличия. Вскоре возничий попросил всех спуститься на землю и некоторое время пройтись пешком. Офицеры закурили сигары и пошли отдельной компанией. Юноша шел, разговаривая со служанкой. Но вскоре та оставила его и подбежала к офицерам. „Этот господин в пилотке, — заявила им она, — женщина. Она сама мне это сказала; но вы понимаете, что я не стала болтать с ней долго. Женщина, переодетая в мужчину, не может быть порядочной; а это неприлично для служанки кюре — путешествовать рядом с непорядочной женщиной“. Эта служанка, безусловно, имела довольно специфическое представление о милосердии и особенно о признательности. Снова сев в дилижанс, офицеры стали вести себя все более и более вызывающе. Один из них взял длинную соломинку и принялся щекотать губы женщине-мужчине, закрывшей глаза, чтобы поспать. Та резко оттолкнула его руку, посмотрела на него в упор и сурово сказала: „Вы сошли с ума? Сейчас же прекратите эту игру“. Офицер решил начать все сначала; тогда она отвесила ему яростную пощечину, а он в ответ попытался поцеловать ее. Женщина, видя, что ее пол распознан, крикнула возничему, чтобы тот остановился, открыла дверь, спрыгнула на землю, сбросила плащ и осталась в униформе драгуна. „Месье, — сказала она своему противнику, — я женщина, это правда, но я еще и солдат, причем получше, чем вы, так как вы ведете себя, как обычный шалопай. Я требую сатисфакции здесь же и сию минуту“. Товарищи офицера готовы были вмешаться, но он решил не выглядеть глупо и принес свои извинения маленькому драгуну Сан-Жен. Таково было военное прозвище этой женщины, поступившей на службу в 1793 году».

Турнефор покорно выслушал до конца эту старую историю, которая с давних пор была известна во всей французской армии.

— А хотели бы вы, — спросил он, — познакомиться с маленьким драгуном Сан-Жен?

— Хороший вопрос.

— Так вот, она живет здесь, в Болдервуде.

— Возможно ли это?

— Вы могли ее видеть у меня два дня назад; та женщина, которая приходила за салатом-латуком — это и была Сан-Жен собственной персоной. Она с трудом привыкает ко всем этим нижним юбкам, которые англичане заставляют ее носить. Она очень страдает без своего драгунского мундира и своих штанов.

Месье де Какере захотел тут же побежать ко мне, но я в это время была на прогулке.

— Пообещайте мне, — сказал он Турнефору, — приехать с ней однажды в Лимингтон. После этой статьи в газете все наши дамы говорят только о ней, все они без ума от нее.

На следующее утро я была не у себя, и Турнефор не смог меня найти и рассказать обо всем этом. К пяти часам вечера я вернулась из леса, где я собирала фураж для моих кроликов. Я была в рабочей одежде и держала в руках корзину. Вернувшись, я увидела перед домиком портного красивую карету с кучером и лакеем в ливрее, и все это было натерто, начищено, отлакировано и сверкало, как это принято в Англии. Месье де Какере объявил мне, что собирается отвезти меня в Лимингтон к одной из своих знакомых, к госпоже Маршан, которая просто умирала, как хотела меня увидеть, и даже послала за мной свою карету. Мне едва оставили время для кормления моих кроликов и для приведения себя в порядок.

Госпожа Маршан была ирландкой, а ее муж был англичанином, но швейцарского происхождения. Муж был служащим в «Индийской компании» и очень много зарабатывал; а его жена была окружена прелестными дочерьми и содержала лучший дом в Лимингтоне. Каждый день она принимала у себя множество французских эмигрантов, живших в этом городе.

Меня встретили мать и дочки. Потом меня пригласили прийти еще раз, приходить часто, что я и сделала, так как мне в этом доме очень понравилось. Впрочем, из этого следует исключить дни, в которые я имела несчастье встречать там некую французскую эмигрантку графиню С., которая могла говорить только о Третьем сословии, [112] о Законодательном собрании, о господине де Лафайетте [113] и т. д. Имя Мирабо [114] приводило ее в состояние нервного кризиса. Она слышать не хотела ни о каких других именах, связанных с революцией, исключая Робеспьера. Императора она звала исключительно Буонапарте. Мне эта женщина внушала непрязнь, но из уважения к госпоже Маршан я слушала ее бредни, не позволяя себе раскрывать рот. Однажды она дошла до того, что заявила, что, как только она ступит на землю Франции, ее первой заботой будет уничтожить этих мужланов, которые имели наглость купить ее земли и ее замок, выставленные на продажу как национальное достояние. Она добавила, что все французы, которые не уехали из королевства после 10 августа, [115] — бандиты, которых необходимо истребить. Я больше не могла сдерживаться. Все пили чай; я поставила на столик свою чашку, которая была еще наполовину полной, и вышла из комнаты. Госпоже Маршан я сказала, что ни за что на свете не стану находиться больше в одной компании с этой фурией, что я слишком люблю свою Родину, чтобы спокойно сидеть, когда о ней говорят подобные вещи.

112

Третье сословие — податное население Франции в XV–XVIII вв. (купцы, ремесленники, крестьяне, позднее также буржуазия и рабочие). Называлось третьим в отличие от первых двух сословий — духовенства и дворянства, которые не облагались податями. В узком смысле, это лишь та часть податного населения, которая была представлена в Генеральных штатах. Накануне и во время Великой французской революции буржуазия, искавшая союза с народными массами в борьбе с дворянством, провозгласила себя и народ единым Третьим сословием, олицетворявшим французскую нацию. В Генеральных штатах 1789 года депутаты Третьего сословия 17 июня объявили себя Национальным собранием. С отменой в период Великой французской революции сословных различий Третье сословие перестало существовать.

113

Лафайетт, Мари-Жозеф-Поль (1757–1834) — маркиз, деятель Великой французской революции. В 1789 году был избран от дворянства в Генеральные штаты и одним из первых перешел на сторону Третьего сословия. Командовал Национальной гвардией. Один из авторов «Декларации прав человека и гражданина».

114

Мирабо, Оноре-Габриель (1749–1791) — граф, деятель Великой французской революции. В 1789 году был избран в Генеральные штаты представителем Третьего сословия от Марселя. Блестящий оратор. Содействовал превращению Генеральных штатов в Национальное собрание, протестовал против его роспуска, пытался содействовать согласию между королем и Национальным собранием и снасти конституционную монархию.

115

10 августа 1792 года вспыхнуло народное восстание в Париже, был взят Тюильрийский дворец и свергнута монархия.

— Ваша родина! — воскликнула госпожа Маршан. — Но вам же во Франции не принадлежит ни кусочка земли. Какое вам может быть дело до Франции?

— Мадам, — ответила я, — если все коровы Франции вдруг умрут, я не унаследую даже одного их рога, это верно; но не менее верно и то, что я не могу жить без надежды хоть когда-нибудь вновь увидеть мою страну.

Госпожа Маршан и ее дочери продолжали выказывать мне знаки дружбы и доброжелательности, которые распространялись и на моих товарищей по несчастью. Две испанские женщины родили детей, и семейство Маршан дало им белье, сахар, хорошее вино и деньги. Я выполнила обязанности акушерки, и это было не первый раз в моей жизни. Во время нашего пребывания в форте Лиссабона у меня был случай поучиться этому у некоторых женщин, в том числе у одной бывшей монашенки.

Глава XVIII

Возвращение во Францию. — Гостеприимство генерала Денуэтта. — Я снова встречаю императора. — Что получилось с его последней услугой, оказанной мне.

Вслед за неудачами Наполеона в 1814 году последовало заключение мира. Нам объявили, что мы свободны, но я предпочла бы быть обязанной своим освобождением какой-нибудь другой причине. Я была охвачена глубокой скорбью, но при этом все же испытывала сильное желание как можно быстрее вернуться во Францию; я была без ума от радости. Мы получили приказ перебираться в Саутгемптон, где нас должны были ждать корабли для отправки во Францию. Относительно погрузки на корабли следовало обратиться к одному французскому эмигранту, бывшему священнику, назначенному комиссаром, отвечающим за соблюдение интересов французских пленных. Господин комиссар разделял мнение графини С. Он очень мало заботился о нас и объявил, что нужно набраться терпения еще на какое-то время; а когда мы позволили себе настаивать, он вспылил, назвал нас канальями и другими словами, которых, как мне кажется, нет в Евангелии.

В Саутгемптоне я остановилась у одного торговца фаянсом, который отнесся ко мне очень гуманно. Он сердцем понимал, что после двух лет плена я жажду вновь увидеть свою родину, и что длительное ожидание становится для меня мучением, которое может закончиться приступом ностальгии. Хотя его интерес и состоял в том, чтобы как можно дольше иметь квартиросъемщика, он все же отвел меня к одному англиканском пастору и попросил его поинтересоваться нашими делами и сделать все возможное, чтобы мы побыстрее смогли уехать. Пастор нашел капитана торгового судна, который отплывал к острову Гернси, что неподалеку от побережья Нормандии. Он говорил так убедительно и так вкрадчиво, что благородный капитан согласился взять нас на борт бесплатно. Тяготы морского путешествия я всегда переносила хорошо. Я занималась тем, что весело поедала кулебяку, которую одна английская дама, тоже находившаяся на борту, сочла благоразумным взять с собой, но оказалась неспособной даже отщипнуть кусочек.

В маленьком городке Сент-Питер на острове Гернси мы нашли население, которое, хотя и жило под управлением Англии, не забыло, что принадлежало к Франции всего за несколько столетий до этого, и продолжало любить французов. Человек двенадцать из нас остановилось на постоялом дворе «Три голубя», там мы прожили три полных дня; в момент же отъезда владелец постоялого двора и его семья отказались брать с нас деньги, а лишь сердечно пожали нам руки.

Хозяин корабля, который взялся доставить нас до побережья Бретани, в маленький порт Роскоф, что на самом краю Финистера, оказался не столь благородным: он запросил у нас по гинее с каждого человека и, будучи контрабандистом, потребовал, чтобы каждый из нас помог ему доставить во Францию контрабандный груз. Мои товарищи распихали под одежду куски ткани, набили карманы чулками, ножницами, пакетиками с иголками и т. д. Я одна получила привилегию не брать с собой ничего.

Описать, что я испытала, ступив на землю Франции, невозможно. Я побежала к первому же дому, начала обнимать всех, кто попадался мне на пути: мужчин, женщин, детей, даже собак и кошек. Мне дали хлеба и молока, отличного хлеба и отличного молока Франции. Я смеялась, плакала, ела, я делала все это одновременно.

Из Роскофа мы двинулись в Морле, где ежедневно собирались прибывающие пленные, а потом нас направили в Ренн колонной, насчитывавшей почти девятьсот человек. По выходе из Морле я стала свидетельницей жуткой сцены. Среди французов, которых привезли английские корабли, находились и те, кто не смог выдержать ужасной жизни на понтонах, уступили коварным предложениям охранников и согласились служить в английских войсках. Сами подумайте, как на них (а английские комиссары не позаботились даже о том, чтобы забрать у них униформу Брауншвейга) смотрели те, кто остался верен национальной гордости и сохранил славную трехцветную кокарду. Когда мы оказались в Морле, в их адрес начались претензии и угрозы; а однажды, когда мы шли по большой дороге, перешли к кулакам и ударам ножом. Многие перебежчики так там и остались, остальных же здорово потрепали. Я шла очень быстро, чтобы раньше других добраться до первой остановки. Я обратилась к местному мэру, чтобы тот предпринял меры для отдельного размещения одетых в злополучную униформу Брауншвейга, а также для их дальнейшего отправления на день позже нас.

На другом этапе (я умолчу о названии места, чтобы не заставлять краснеть французов, которые сегодня, без сомнения, уже позабыли про свой политический фанатизм) мы получили очень недоброжелательный прием, почти враждебный; а в том же месте, утром того же дня, испанских пленных, которых Франция возвращала Испании и которые двигались в сторону Нанта, встречали с очень большой заботой, почти услужливо. Их хорошо расселили и покормили. Нам же отказали в телегах для наших больных и тех, кто не мог идти. К счастью, благородная госпожа Маршан наполнила мой кошелек в момент прощания. Хоть эти крестьяне и не проявляли милосердия к солдатам бывшего императора, однако они были очень алчными. Деньги позволили мне раздобыть транспорт для моих бедных товарищей. Вознаграждена за это я была в Ренне, где мне выразили благодарность родители некоторых из них. Там устроили подобие праздника в честь моего, как они говорили, великодушного поступка.