Воспоминания корниловца: 1914-1934
Шрифт:
Тут мне пришла счастливая мысль: я предложил начальнику ГПУ освободить в милиции камеру с уголовниками и поместить туда больных. Камеру отапливали и арестованных хоть плохо, но кормили. Начальник ГПУ принял мое предложение, и больным стало немного легче.
Через месяц арестованных загнали в эшелоны: одних с семьями, других без, и отправили на лесозаготовки, на Беломорканал и на другие «фараоновы» стройки.
«Выявить и отобрать излишки»
После этой массовой высылки крестьяне снова стали
Вскоре я как член стансовета получил повестку: в обязательном порядке в таком-то часу явиться в помещение клуба. Там собралось несколько сот коммунистов, станичный актив и красные партизаны.
Заведующий финотделом коммунист, месяца четыре тому назад присланный из края, объяснил собравшимся предстоящие цели и задачи. Из присутствующих создается хозяйственный полк по чисто военному принципу: командиром полка назначен он, заврайфо, комиссаром полка — завапо (заведующий агитационно-пропагандистским отделом). Полк делится на роты, роты — на взводы. Задача полка — выявить и отобрать все излишки, поскольку они нужны государству. Колхозникам же теперь «излишки» не требуются, они перешли на положение рабочих, и о них будет заботиться государство.
Затем пошла речь о пятилетке, о гигантах промышленности, о колоссальных капиталовложениях, о независимости СССР от капиталистических стран и о создании мощной Красной армии.
После речи была перекличка, и каждый был зачислен в роту и взвод. Нашим командиром был коммунист-матрос из порта, взводным — коммунист-железнодорожник. Взвод состоял из трех комсомольцев, одного коммуниста, трех красных партизан, нескольких рабочих — членов союза, двух членов стансовета, одного портного и меня. В наш участок входило примерно тридцать домов.
Вошли мы в первый дом. Способ вхождения теперь изменился: коммунисты считали себя в каждом доме начальниками, поскольку дом стал собственностью колхоза. Стучать, не говоря уже о разрешении войти или извинении за беспокойство, никому из них даже в голову не приходило.
Хозяин и двое его сыновей сидели в комнате, и их поведение мне сразу напомнило поведение арестантов при входе надзирателя. Ни один из них не смутился, не сдвинулся с места, на лицах их можно было прочитать: «Теперь ваша власть, можете делать что хотите. Мы вас постараемся обмануть, это единственное, что у нас осталось».
Заговорил командир взвода:
— Ну, хозяин, знаете, за чем мы пришли?
— А откуда нам знать? — ответил старик медленно, деланно-равнодушным тоном, в котором чувствовалось: «Не за добром, конечно».
— Мы пришли за хлебом. Государство нуждается в хлебе. А вам он теперь не нужен. Вас теперь будет кормить колхоз.
— Оно-то известно, как он будет кормить… А хлеба, товарищи, нет, — таким же невозмутимым, усталым от вечных приходов коммунистов голосом отвечал хозяин.
— Вы середняк?
— Да, говорят. Вам лучше знать…
— Середняк, зажиточный.
— Был когда-то. Недаром у
— Покажите окладной лист. Ого, хозяин, что-то много на вас наложено! У вас хлеб должен быть. Подумайте, хозяин, лучше вам будет.
— Я сказал: хлеба нет. Ищите, сколько хотите.
Начался обыск. Сначала по сундукам и под кроватями, потом полезли на чердак, в пустую конюшню. Вилами и щупами тыкали в землю. При обысках больше всего руководствовались доносами — так называемой «работой бедняцких групп», то есть тесной связью коммунистов с наиболее опустившимися из батраков. В первый день у этих крестьян ничего не нашли, но на следующий день, получив более подробные доносы, стали копать в указанном «шпионами» месте и нашли два мешка зерна, весь запас семьи в десять человек. За утайку государственной собственности (зерна) у них конфисковали имущество, а самих сослали.
Миновав хату-развалюху, вошли мы во второй дом, где жила почтенная семья крестьян-старообрядцев, не пивших, не куривших, не злословивших. Отец, дочь, сын с женой всю жизнь работали не покладая рук.
Раньше у них было пятнадцать десятин, теперь — шесть. Пара лошадей, две коровы, много птицы. Дом небольшой, но чистый, любо смотреть. В светлой комнате со старыми иконами, в углу и на стенах, со снежно-белыми занавесками на окнах, чистым, покрытым простыми дорожками полом была в сборе вся семья. Вся станица уже знала, что ходят по домам и отбирают хлеб.
— Здравствуйте, хозяин. Знаете, за чем мы пришли?
— Да, слыхали, за хлебом, говорят, — ответил высокий, широкоплечий старик с длинной седой бородой.
— Ну так как, отец, сами дадите или искать будем?
— Хлеба нет, делайте что хотите. Сами знаете, какой летошний год урожай был.
— А как ты, хозяин, думаешь, — сдвинув фуражку на затылок, спросил комсомолец лет двадцати, — неурожай был потому, что Бог не дал?
Старик посмотрел на него и сказал спокойно и уверенно:
— Да, сынок, если Бог не даст, то урожаю не будет.
Другой комсомолец весело, поучительным тоном воскликнул:
— Ничего, хозяин, вот увидишь, на этот год все тракторами вспашем, без вашего Бога управимся.
Старик на него глянул и промолчал.
— Ну так нет хлеба, говорите? — начал снова взводный.
— Я сказал, что нет. Если бы вы были христиане, я бы перекрестился и вы бы поверили. А так, ищите.
— Ну, хозяин, плохо тебе будет, если найдем!
Были еще в двух домах. В одном сами отдали два мешка зерна, в другом комсомольцы вырыли три мешка зерна и мешок муки.
После обеда зашли в хату, где за корытом стояла пожилая крепкая женщина. Муж — тоже пожилой, хилый, болезненный — сидел в углу возле печи. В углу была икона, лампада, стены увешаны революционными картинками, вроде крейсера «Марата», «Первой конной», и фотографиями молодых людей в красногвардейских формах.
— Что, за хлебом пришли? А вам его много нужно? — шутливым, неискренним тоном спросила хозяйка.