Воспоминания о Николае Глазкове
Шрифт:
Николай Иванович по-особенному, очень трогательно относился к шахматам. Как только расставлялись деревянные фигурки, у него на лице появлялось особенное выражение, какое, видимо, бывает у гурманов в предвкушении любимых яств. Он любил и ценил шахматы. Было заметно, что сам процесс игры доставляет ему наслаждение. Глазков с детства мечтал стать сильным шахматистом. Он действительно неплохо играл в шахматы, но не настолько, чтобы его самолюбие было удовлетворено. И он совсем по-детски, очень непосредственно это переживал, что, кстати, нашло отражение и в его стихах.
Отвергнутый Каиссою, бедняга, Не смог достичь я шахматных— Коля, — однажды сказал я в шутку, — какой же ты поэт, если у тебя нет стихов, посвященных собаке.
— Меня в детстве сильно покусала собака, — серьезно ответил он. — И я не могу их воспевать.
Однако для одной собаки — для моего черного пуделя — он сделал исключение.
Произошло это так: как-то, придя ко мне домой, Глазков увидел, что я сижу за шахматами, а на коленях у меня пудель, который внимательно наблюдал за тем, как я передвигаю фигуры на доске. Это, видимо, произвело на него впечатление.
Прошло некоторое время. Признаться, я забыл об этом случае. Вдруг получаю от Глазкова письмо. В нем стихи, копия письма в «Литературную газету» с предложением их напечатать на 16-й странице и ответ редакции: «Мы бы напечатали, да гроссмейстер обидится». Тут же рядом характерным Колиным почерком выведено: «А почему обидится?» Вот эти шуточные стихи, которые Глазков позднее включил в свою последнюю, предсмертную книгу:
У гроссмейстера Авербаха Проживает в доме собака, Он сажает ее с собой рядом, Угощает ее рафинадом, Говорит ей о шахматных битвах, О красивых ходах самобытных, О концовках и о находках, Об этюдах и трехходовках. И собака все понимает, Только в шахматы не играет!Прочитав эти стихи, гроссмейстер, конечно, не обиделся. Я воспринял их как знак дружеского внимания, подтверждающего: Николай Глазков умеет ценить друзей, их доброе отношение к нему, стремится отвечать тем же…
И последнее — противоречивое и горькое, — что осталось в памяти.
За годы нашей дружбы я привык к ненавязчивому Колиному вниманию, привык получать от него шутливые стихи, которые он присылал по поводу и без всякого повода. Иногда его открытки со стихотворными поздравлениями начинали приходить по крайней мере за месяц до моего дня рождения. Его теплые, трогательные послания всегда были полны юмора, улыбки, жизнелюбия, надежности. Казалось, такому человеку жить да жить…
И вдруг…
Колины стихи, присланные в 1979 году. Думаю, из последних:
Желаю стать таким опять, Каким я был лет в двадцать пять, Когда сложил немного строк, Но бегать мог и прыгать мог. Мечтаю, впрочем, я о чем? Я не был лучшим силачом: С простуд чихал, от стужи дрог, Но драться мог, бороться мог. Себя счастливым не считал. Чего желал? О чем мечтал? Мечтал, что буду я велик, Желал издать десятки книг. О чем мечтал, того достиг, И с опозданием постиг, Что я неправильно мечтал, И потому устал и стар. Творю печатную строку, Но бегать, прыгать не могу И стать желаю, как балда, Таким, каким я был тогда!Эти строки больно резанули. Они насильно заставляли поверить в то, чему я отказывался верить: Коля неизлечимо болен. И это Коля, «самый сильный из интеллигентов», жизнелюбия которого хватило бы на многих? «Бегать мог и прыгать мог…» Всё в прошлом?
Отмахнуться от тревожных ощущений было нельзя. Стихи говорили сами за себя. Но сознание продолжало сопротивляться горькой правде: Николай Глазков уходил из жизни…
Михаил Шевченко
«Он не столько знаменит…»
Имя его впервые я услышал в самом конце сороковых годов, когда был первокурсником Литературного института имени А. М. Горького в Москве. Рассказывали о чудачествах его. Как-то в университетском студенческом общежитии на Стромынке был вечер одного стихотворения. Перед студентами университета выступали студенты нашего института. Все шло как должно идти.
Подошла очередь выступать Николаю Глазкову. Он вышел на сцену и сказал:
— Я прочитаю вам самое короткое стихотворение.
И прочитал:
Мы — Умы! А вы — Увы!..Сначала зал был в шоке. Мертвое молчание. Потом, когда поэт удалился со сцены, разразились шумные аплодисменты.
Однажды в чьих-то руках я увидел маленькую тетрадочку с орнаментом на обложке. Орнамент был сделан пишущей машинкой. Это были отпечатанные самим Николаем Глазковым его стихи, многие из которых позже были опубликованы. Вот кое-что из запомнившегося тогда:
Сорок первого газету прочти Или сорок второго. Жить стало хуже всем почти Жителям шара земного. Порядок вещей неприемлем такой, Земля не для этого вертится. Пускай начинается за упокой, За здравие кончится, верится.Это тогда, в сорок девятом, воспринималось как сбывшееся уже детское пророчество с его чистой верой в хорошее.
В тетрадке были и другие по-глазковски оригинальные вещи.
Я стихи могу слагать Про любовь и про вино. Если вздумаю солгать, Не удастся все равно. На поэтовом престоле я Пребываю весь свой век. Пусть подумает история, Что я был за человек.Многие стихи его — как бы ответ в споре, ответ тем, кто когда-либо упрекал его в том, что он «не от мира сего»:
Был не от мира Велимир, Но он открыл мне двери в мир.Иногда он озорно и свободно играл словами:
Ночь Евья, Ночь Адамья. Кочевья Не отдам я. Табун Пасем. Табу На всем!Он ценил людей, которые его принимали таким, каков он был.
Да здравствуют мои читатели, Они умны и справедливы: На словоблудье не растратили Души прекрасные порывы…