Воспоминания о русской службе
Шрифт:
Это снискало мне репутацию меломана, и певчие часто просили разрешения исполнить передо мною церковные песнопения, а равно и другие, арестантские и застольные, песни.
ИСПОВЕДЬ ПРЕСТУПНИКА
Силу и крепость арестантского слова продемонстрировал мне следующий эпизод. Однажды утром, еще затемно, новый начальник верхнекарских тюрем попросил немедля принять его. Очень встревоженный, он рассказал, что Чернов, арестант, сидевший в его тюрьме под арестантское слово, ночью бежал, перелезши через палисад. Охрана открыла огонь, но в потемках промазала. Поскольку же Чернов преступник опасный, а заключенные и казаки очень на него злы, они тотчас устроили облаву, хотя из-за темноты безуспешно. Начальник тюрем просил меня незамедлительно объявить через полицмейстера
Все устремились на поиски, однако Чернов как сквозь землю провалился. Поздно вечером, когда опять стемнело, верховой казак доставил мне замусоленную записку: «Чернов мною найден. Лежит под перевернутой лодкой на берегу Шилки. Мы сидим на этой лодке, так что вылезти он не может. Я хочу сдать его сам, не перепоручая казакам. Тюремный надзиратель N.N.». Я переправил записку начальнику тюрем в Верхнюю Кару, и тот в сопровождении нескольких дюжих охранников, запасшись необходимыми цепями и веревками, помчался на указанное место.
Через несколько часов мне доложили, что Чернов взят живым и доставлен в тюремную контору. Начальник просил меня прибыть лично, так как казачий атаман оспаривает пленника, и он не знает, как поступить. Атаман командовал казачьим полком, который обеспечивал наружную охрану верхнекарских тюрем.
В сумрачной конторе при тусклом свете коптящей подвесной лампы я увидел скованного по рукам и ногам Чернова. Удачливый тюремщик вдобавок набросил ему на шею веревку и не выпускал оную из рук. Когда беглеца извлекали из-под лодки, видимо, случилась драка, потому что и Чернов, и тюремщик N.N. были в крови, а одежда у обоих порвана.
Казачий полковник, чрезвычайно возбужденный, пожаловался, что тюремная администрация без всякого основания отказывается выдать ему человека, который бежал «из-под караула». Ради своих людей он не может этого потерпеть. Начальник тюрем мотивировал свой отказ выдать арестанта тем, что нашли и доставили беглеца его люди, а не казаки. Будь это казаки, он, разумеется, слова бы не сказал, поскольку уважает старинное право. Моя попытка в принципе опротестовать это старинное право на «суд Линча» не встретила понимания ни у кого из присутствующих, даже у самого Чернова, так как он стоял молча и не заикался об уголовном праве, предусматривавшем за побег шесть лет каторги и пятнадцать плетей.
Я воспользовался своею властью и решил, что Чернов останется в тюрьме и под строжайшим надзором будет сидеть в карцере вплоть до приговора суда, который определит его дальнейшую судьбу. Услышав это, полковник заявил, что подаст на меня жалобу барону Корфу, а Чернов пришел в совершенное отчаяние. Кричал, что не может более жить как арестант, вот уж двенадцать лет сидит за решеткой, лучше умереть, коли нет свободы. Пусть его лучше казнят! Он совершил двенадцать убийств, и каждый раз его приговаривали к десяти годам каторги. Трижды он бежал из-под следствия. В его душе угнездился зверь, который все время заставляет его убивать, иначе он не может; пускай его повесят или отдадут на избиение казакам. Когда на него накатывает, он обязательно убивает.
Семинаристом он за карточной игрой повздорил с приятелем, вот тогда-то зверь впервые на него и насел. Его словно захлестнула багровая волна, он схватил со стола нож и вонзил приятелю в грудь. А когда тот вместе со стулом опрокинулся навзничь, кинулся на него и обеими руками сдавил горло, чтобы не услыхать криков. Тогда-то он впервые испытал наслаждение, как волк, давящий овцу. А когда опомнился, пришел в ужас. Убежал из семинарии в деревню, где его отец служил священником, и схоронился у пономаря. Полиция его не нашла, а пономарь обеспечивал едой и питьем. Но однажды вечером, когда пономарь пришел к нему в укрытие, зверь снова завладел им. Снова все захлестнула багровая волна, он ударил беднягу ножом, а потом схватил за горло. Снова смертная дрожь привела его в упоение. И на этот раз он ушел от полиции. Только через некоторое время, когда точно так же зарезал угольщика, который приютил его в своей лесной хижине, он был взят под стражу. Первые два убийства, впрочем, не были обнаружены, ведь он был уже далеко от родных мест и при фальшивом паспорте. За это убийство его приговорили к десяти годам каторжных работ, но он бежал из уральской тюрьмы и не один год скитался по тамошним рудникам. Когда зверь завладевал им, он убивал, снова и снова, большей частью приятелей. Долгое время эти убийства оставались тайной, поскольку ему всегда удавалось сбрасывать трупы в старые заброшенные шахты. На десятом убийстве, он, в конце концов, попался и угодил на десять лет в Кару, а отсидев срок, был отправлен на поселение. В деревне он пробыл недолго, выправил паспорт и пошел искать работу. Скоро зверь внутри опять зашевелился, он боролся с ним, водки не пил, грабежами не занимался, брал только необходимое для жизни. Все напрасно, зверь вновь и вновь завладевал им, и он совершил еще восемь убийств. Потом был схвачен и вторично попал на каторгу.
Я спросил его, отчего он не убил свое звериное «я», вместо того чтоб убивать других. «Я пробовал, — отвечал он, — но не смог, боялся смерти». На мой вопрос, как же он, давши арестантское слово, все-таки бежал, Чернов ответил: «Я не нарушил арестантского слова, данного его высокоблагородию господину начальнику Львову; пока сидел у него в тюрьме, я не бежал, даже при отпертой двери шагу бы не сделал. Новому начальнику я моего арестантского слова не давал». Присутствующие признали правоту Чернова, жизни он недостоин, но не за нарушение арестантского слова; вообще после перевода Львова в Алгач надо было и его переправить туда же.
Смотреть на сломленного Чернова было страшно. Этот жестокий человек рыдал, все тело его сотрясалось от душевного волнения, глубоко посаженные глаза метали взоры, в которых проглядывал тот самый зверь-убийца. Мне казалось, перед нами и правда не человек, а дикий зверь. Голова у него была несоразмерно большая, лоб и затылок нависали горой, нос крупный, резко очерченный, подбородок и нижняя челюсть выдавались вперед, уже седеющие волосы космами падали на бородатое лицо. Это зрелище побудило меня изменить первое мое распоряжение и поместить его не в тюремный карцер, а в лазарет. Там на него надели смирительную рубашку и заперли в камере для буйных, где он рычал всю ночь. Затем его отправили в Иркутск, в сумасшедший дом. Что с ним сталось, я не знаю.
Сведения о массе его головы вкупе с фотографией и записью его рассказов я вместе с другими экспонатами послал в Петербург на Тюремный конгресс 1888 года.
ПЛЕТЬ И ВИСЕЛИЦА
В мое время в Каре случались и убийства, каравшиеся смертью через повешение. При наличии смягчающих обстоятельств преступник мог выбирать — виселица или сотня плетей.
Плеть, впоследствии, как и наказание женщин розгами, упраздненная бароном Корфом, состояла из короткой рукояти и плетеного шнура толщиной примерно в два пальца, а длиной более метра. Шнур этот был очень туго сплетен из узких ремешков и завершался тремя хвостами потоньше, тоже плетеными, с узлами на концах. Форму этой плети исстари точно предписывал закон, а хранилась она в запечатанном ящике, под стеклом, в управлении. Только в случае экзекуции ее выдавали палачу.
Хотя по должности присутствие на этих отвратительных расправах не вменялось мне в обязанность, однажды я все-таки решился на это. Речь шла об убийстве: двое преступников — мужчина и женщина — жестоко убили двух арестантов и двух их детей. Мужчину повесили, женщина получила сотню плетей и в результате тоже скончалась.
Все персонажи были из вольной команды. Убийцы — арестант Курносов и его сожительница, полковничья дочь Люба К., — за сорок рублей купили у убитых домик, но пожалели об уплаченных деньгах и решили отнять их у продавцов. Ночью пробрались к ним в дом, топором раскроили черепа родителям и потребовали от детей — десяти и двенадцати лет — показать, где спрятаны деньги. Детей, которые то ли не знали, где деньги, то ли не хотели говорить, они страшно пытали — жгли огнем и душили. А когда и это не помогло, распороли им животы, вытянули наружу кишки, приколотили гвоздями к полу и стали за ноги по этому полу волочать. Проходивший мимо ночной сторож, тоже арестант, заметил свет в доме и надумал зайти погреться. В окно он увидел, что творится с несчастными детьми, сбегал за охраной, и убийцы были схвачены на месте преступления. В детях еще теплилась жизнь. Когда у них изо рта вынули кляпы, они рассказали, что произошло перед тем, как их начали пытать.