Воспоминания о Японии

Пароход Добровольного флота «Петербург» оставил 16-го октября 1888 года унылую, холодную бухту Золотого Рога, вдоль которой растянулся город Владивосток. Серые цепи холмов, окружающих бухту, были покрыты снегом, обильно выпавшим в последнюю ночь. Тоскливый вид имел город с его грязными улицами и кучами потемневшего снега, и еще тоскливее глядели его бедные обыватели, пришедшие сказать «прости» родным и знакомым, уезжавшим на далекую родину. Переход наш до Нагасаки, продолжавшийся трое суток, был довольно спокойный. На половине пути сделалось значительно теплее, а весь день 17-го октября было и совсем тепло. 18-го октября показались берега Японии, в виде зеленых островков, разбросанных в одиночку и группами; между ними сновали рыбачьи лодки, белые паруса которых красиво оттенялись синевой неба и моря. Острова стали попадаться чаще и чаще. Мы проходим совсем близко от них и различном полосы солений, раскинувшихся вдоль морского берега. Нагасаки уж близко, Вот высокий, скалистый остров, покрытый щетиной угрюмых сосен: это – Паппенберг; в конце XVII столетия, во время начавшихся тогда в Японии гонений на христиан, с этой скалы были сброшены в море около 17-ти тысяч туземцев-католиков. За Паппенбергом начинается вход в Нагасакскую бухту. Мы теперь плывем по длинному заливу, окруженному со всех сторон высокими горами, покрытыми густой растительностью. В долинах меж ними разбросаны группы селений. Светло-зеленые

террасы полей расположились по склонам холмов, а на некоторых виднеются до самой вершины их. Вот гора, вся покрытая сосновым лесом, только верхушка ее представляет обнаженную скалу. Вот промелькнула стройная бамбуковая рощица. И везде люди, движение, жизнь. Какая резкая разница между этой жизнерадостной картиной и той тоскливой пустыней, которая зовется русским Дальним Востоком, и от которой вас отделяют только три дня пути.

Пароход наш стал на якорь, и я могла теперь подробно осмотреть эту чудную, ни с чем несравнимую Нагасакскую бухту, охваченную со всех сторон горами, покрытыми яркой сочной зеленью. Нагасаки расположился в вершине бухты, по склонам холмов и в долинах между ними. Город, очевидно, большой; а между тем чего-то как будто не достает, что присуще большому городу. Вслушиваясь и всматриваясь больше в окружающее, я, наконец, понимаю, чего именно не хватает: не достает шума, того неопределенного гула, который слышен еще издали при приближении к каждому более или менее значительному европейскому населенному пункту.

Рейд очень оживлен. Масса различных коммерческих и военных пароходов под различными флатами, парусных судов и простых рыбачьих лодок, покрывают бухту; все это представляет какой-то лес труб, мачт и флагов. Кроме того, множество шлюпок странного вида снуют по рейду в разных направлениях, и лишь только пароход наш отдал якорь, они, точно мухи, облепили его со всех сторон. Со шлюпок глядят веселые, улыбающиеся лица туземцев, и слышится ломаная русская речь. Я беру одну из них, хозяйка которой мне показалась говорящей по-русски бойчее других, и еду на берег. Японская шлюпка [1] представляет плоскодонную лодку довольно больших размеров; по средине ее находится маленькая, низенькая каюта, снабженная дверью и парой окон и выстланная чистой циновкой; в углу каюты виднеется маленький алтарь с крошечным идолом, а в передней открытой части шлюпки, на маленькой жаровне с углями, готовится какое-то кушанье. Моя перевозчица оказывается очень любопытной особой и задает мне ряд вопросов. Я с трудом понимаю эту своеобразно-изломанную речь. В свою очередь я тоже расспрашиваю ее и узнаю, между прочим, что фунэ, на которой я еду, служит единственной собственностью и единственной доходной статьей моей перевозчицы и ее мужа, что такой шлюпкой всегда управляют два человека, и что местная полиция строго следит за таким порядком; обыкновенно эти гребцы члены одной семьи: муж и жена, отец с сыном, братья или сестры и т. д. Переезд наш продолжался минут пятнадцать. Как только мы вышли на берег, нас обступило множество извозчиков с предложением своих услуг. Японский извозчичий экипаж, так называемая дженерикша, есть легкая, изящная колясочка на двух высоких тонких колесах, на лежачих рессорах, с откидным верхом. Особенность дженерикши та, что ее везет не лошадь, а человек. Трудно передать ощущение, которое испытываешь, когда едешь в первый раз в такой колясочке: чувствуешь, как будто делаешь и детское, и вместе с тем не хорошее дело; как-то неловко становится и пред собою, и пред встречными, и при езде инстинктивно стараешься сделаться полегче. Впоследствии, я убедилась, что очень скоро привыкаешь и к этому безобразному обычаю, как и ко многому другому на белом свете. Не дешево достается хлеб этим бедным японским извозчикам. Между ними, как показали это исследования иностранных и туземных врачей, наблюдается значительное распространение сердечных заболеваний, в особенности в форме расширения сердца. Мы велим везти себя в город. Проезжаем сначала набережную, красивую улицу, обнесенную со стороны бухты каменным парапетом, прекрасно вымощенную и усаженную деревьями. Пред нами мелькает ряд европейских двухэтажных домов с цветниками и садами, наполненными камелиями, лимонными, апельсинными и другими фруктовыми деревьями, усыпанными спелыми плодами. Колесим по городу в разных направлениях, чтобы получить общее представление о его физиономии. Улицы узки, извилисты; невысокие деревянные дома крыты черными черепичными крышами; снаружи они не крашены, и так как дерево скоро темнеет от погоды и времени, то общий тон города темный. По улицам снует взад и вперед много народа. Мы обгоняем группу попарно идущих молодых девушек в изящных светлых туземных костюмах: веселые, удивительно добродушные личики. Одна из девушек – премиленькая; я два раза оглядываюсь на нее; она, очевидно, польщена вниманием чужестранки; но, все-таки, считает долгом скромно и конфузливо опустить глазки. Повсюду группы детей. Играют дети не возле домов, а по самой середине улицы, где попросторнее. Наши возницы еще издали начинают кричать им, чтобы они побереглись; не тут-то было: дети продолжают себе спокойно играть, не обращая внимания ни на какие крики; в конце концов, мы принуждены осторожно объезжать такие группы. Японские дети, на мой взгляд, далеко не привлекательны и, конечно, не выдерживают никакого сравнения с маленькими европейцами. Дети постарше таскают своих крошечных сестер и братьев, которые привязаны за спиною у них так, чтобы, по возможности, не мешать им ходить и бегать. Обычай этот поразил меня своей не гигиеничностью. Не трудно понять, в самом деле, на сколько он вреден и для крошечных ребят, и для их маленьких нянек, начинающих таскать свою ношу с 5–6 летнего возраста: тяжесть, давящая на спину ребенка-няньки, мешает свободным дыхательным движениям грудной клетки и способствует застоям крови в легких, а неокрепший позвоночный столб от постоянного давления предрасполагается к заболеваниям позвонков. Не меньший вред приносит этот обычай и грудным детям: тело их все время согнуто; руки и ноги поджаты; голова спящего ребенка болтается из стороны в сторону, совершая при каждом движении няньки размахи, обусловленные исключительно собственной тяжестью; о свободном кровообращении и дыхании не может быть и речи при подобном положении.

Какая масса торговых заведений повсюду: буквально, в каждом доме какая-нибудь лавка; кто только покупает всю эту массу товаров? Там и сям бросаются в глаза овощные, фруктовые и рыбные лавки, с грудами наваленных в них продуктов. Среди фруктов преобладают апельсины и красные, крупные плоды, величиною с большое крымское яблоко: это – каки, приторно сладкий, сочный фрукт, созревающий только в Японии. Запах и пар от горячего кушанья вдруг резко бьет в нос: перед нами подвижная кухня, которую один человек перевозит на руках, предлагая грошовые яства своим невзыскательным потребителям. Кроме этих бродячих кухмистерских, мы встречаем и оседлые; их можно видеть во всех пунктах города. Останавливаемся перед одной из таких кухмистерских: она представляет крошечную кухню, где стоят две жаровни, по полкам разложены сырые продукты, а на прилавке уже лежат готовые кушанья: кусочки соленой и свежей рыбы, вареный горячий картофель, рис и проч. Все очень чисто. Подходит потребитель, берет палочку с воткнутой на нее картофелиной, или крошечную чашечку рису, или такую же миниатюрную чашечку не то с соусом, не то с ухой, съедает свою порцию, кладет очень мелкую монету и уходит, уступая место другому. Все это совершается тихо, спокойно, без громких, резких слов и движений, очень часто с добродушной улыбкой. Не смотря на большое оживление, царствующее на улицах, меня удивляет тишина и, если можно так выразиться, порядочность японской улицы: не видно ни пьяных, ни драки, не слышно грубых голосов. Улица имеет какой-то своеобразно-праздничный вид: все делается как будто не всерьез, шутя. Знакомые, при встречах, до комизма вежливо раскланиваются друг с другом, низко-низко сгибая спину и упираясь иногда при этом руками в колени. Не видно озабоченных лиц: все кажется довольным и счастливым среди этой ласково улыбающейся природы, под лучами этого горячего солнца. Туземные костюмы [2] мужчин и женщин покроем своим очень схожи: это длинные халаты пли капоты до пят, с широкими рукавами. Женщины здесь щеголяют своими куафюрами и поясами. У элегантной женщины прическа непременно трехэтажная; в ней торчат одна-две шпильки, иногда искусственный цветок; волосы – резко черного цвета и сильно блестят. Что касается поясов [3] , то они очень нарядны, очень широки и грациозно завязаны сзади широким бантом.

Главная улица Нагасаки [4] представляет из себя целую выставку. Мы останавливаемся у одного из больших магазинов ее. Нас встречает с любезными поклонами хозяин и, узнав тотчас, что мы русские, заводит разговор на русском языке. Чего-чего только нет здесь: фарфор, бронза, лакированные вещи, ширмы, изделия из слоновой кости, и проч., и проч. Просто глаза разбегаются при виде этого множества пестрых, оригинально-красивых вещиц. Отсюда мы отправляемся в магазин шелковых вышивок. Магазин и мастерская помещаются вместе. Работают исключительно мужчины. В мастерских черепаховых изделий – то же самое.

– Скажите, пожалуйста, что это значит? Почему женщин совсем не видно в ваших мастерских? – обращаюсь я к одному из туземных купцов.

Его, очевидно, удивляет мой вопрос.

– Зачем же женщинам идти в мастерские? – отвечает он мне вопросом.

– Но ведь такая работа, как вышиванье или выделка черепаховых безделушек, более сподручна женщинам.

– О, нет! Мужчины у нас очень хорошо делают все эти вещи, женщинам и не угоняться за ними.

Действительно, я узнаю потом, что купец говорил мне правду: лучшие японские вышивки, лучшие японские изделия вообще, до самых мелких включительно, созданы не женскими, а мужскими руками.

Из множества магазинов, в которых я побывала в этот день, упомяну еще только о магазине Иезаки. Нагасаки славится своими черепаховыми изделиями, и Иезаки считается лучшим мастером по этой части. Действительно, мы видели у него прелестные вещицы: модели дженерикш и фунэ, шкатулки, клетки для птиц, крышки для альбомов, и проч., и проч.; но больше всего меня поразили модели некоторых наших военных судов.

От Иезаки мы попали в какой-то магазин туземных редкостей, где мне удалось, между прочим, осмотреть впервые подробно японский дом. Первое, что бросилось нам в глаза при входе в дом, это – необыкновенная чистота и отсутствие мебели; полы были покрыты толстыми, мягкими циновками, совершенно заглушающими шаги. Мы переходим из одной комнаты в другую; везде одно и то же: ни стола, ни стула, ни кровати, – ни признака тои обстановки, без которой у вас немыслима домашняя жизнь даже в самой бедной избе. Я спрашиваю у хозяйки: на чем вы спите? как вы обедаете?

Хозяйка подходит к одной из стен, быстро раздвигает ее, и предо мной открывается вдруг целый склад подушек и одеял, скрытых в этом оригинальном шкапу. Постель стелется прямо на полу, на циновках.

Затем хозяйка раздвигает другую стену, и предо мною буфет, уставленный всевозможной посудой, необходимой в японском быту. Если надо одеться, из таких же скрытых шкапов достают принадлежности туалета.

В этот же день я осмотрела еще самый замечательный из местных храмов – храм патрона города Нагасаки, духа Сува. Мы остановились у одного из холмов северной части города. Массивная, широкая каменная лестница, прерываемая площадками и обставленная высокими, каменными портиками – Тори, ведет по склону холма к святилищу; всех ступеней более 200. На обширном дворе верхней площадки, окруженном сквозными галереями, стоит бронзовая статуя лошади, немного меньше натуральной величины; здесь же находятся высокие фарфоровые вазы-курильницы очень хорошей работы и большие бронзовые чаны с освященной водой. Самый храм внутри имеет вид комнаты обыкновенного японского дома: те же деревянные рамы-стены, те же циновки на полу. Только против входа видна решетчатая дверь, запертая засовом, да на стене висят две деревянные картины, с изображением священных процессий. Крыша храма представляется на вид весьма тяжелым сооружением. Общие контуры ее толстые края и темный цвет, очень напоминают издали старые, почерневшие от времени соломенные крыши амбаров в наших южнорусских деревнях. Она состоит из слоев множества тонких деревянных дочечек, плотно пригнанных друг к другу. Это – традиционная форма крыши всякого храма: она должна напоминать первобытную хижину богов, живших некогда в Японии. Выйдя из храма и поднимаясь в священную рощу, раскинувшуюся над ним по склонам холма, мы увидели, что от главного храмового здания идет вверх закрытый со всех сторон коридор, кончающийся маленьким деревянным домиком, с такой же темной крышей. Мне говорят, что здесь, в этом домике, на столе, имеющем форму алтаря, помещается главная святыня храма – круглое металлическое зеркало, по обеим сторонам которого подвешены узкие полоски белой бумаги [5] , расположенные зигзагообразно. Это зеркало и гохеи составляют нераздельные атрибуты древнейшей национальной религии Японии, так называемого культа Синто.

Рядом с храмом, на обширной площадке, усыпанной мелкими камешками и песком, среди зелени развесистых деревьев, приютилось несколько чистеньких домиков, с целым полчищем веселых прислужниц, предлагающих зайти и освежиться чаем или прохладительными напитками. Вокруг храма раскинулась прелестная роща, наполненная гигантскими камфарными деревьями, криптомериями, японскими соснами и камелиями, насчитывающими не одну сотню лет. Как чудно хорошо в этой священной роще, полной глубокой тишины и покоя, составляющего столь резкий контраст с кипучей людской жизнью, оставшейся там, внизу, у подножия холма.

Порядочно утомившись пестрыми впечатлениями промышленной части японского города, мы отправились в европейский квартал Нагасаки. Дома европейцев окружены глубокими верандами для защиты от лучей летнего солнца; на эти веранды выходят рогtes-feuetres всех комнат; возле каждого дома – тенистые сады, цветники, огороды. Русское консульство и лазарет Тихоокеанской эскадры расположились очень живописно на склоне холма в лучшей части европейского квартала. Консульство наше буквально утопает в зелени и цветах, так что со стороны улицы его почти не видно. Европейская часть содержится идеально чисто.