Воспоминания
Шрифт:
— Сколько я еще должен сидеть тут? — сердито спросил я у майора Маттиоли.
— По-моему, не так уж плохо тебе живется тут?
— Не спорю. По теперь у меня есть причины, по которым я хотел бы уехать.
— Если я не буду держать тебя в госпитале, то кто-нибудь возьмет и пошлет тебя по ошибке в Ливию. А мне поручено сделать все, чтобы этого не случилось. Но я мог бы, пожалуй, послать тебя на некоторое время на поправку домой, в Реканати. Тебя устраивает это?
— Я очень благодарен вам, господин майор, — пробормотал я смущенно. — Но не мог бы я съездить
— Очень жаль. Нет. Либо Реканати, либо никуда больше. Боюсь, что ничего другого я не могу сделать. Подумай.
В любом другом случае я бы ухватился за такую возможность повидать матушку. Но сейчас меня мучила мысль об Иде, и ничто другое в этот момент не имело для меня значения. Хоть на один день съездить в Рим! На один только день! Даже одного часа достаточно! Мне нужно было только увидеть ее, выяснить, что происходит, и успокоиться. Будь у меня немного денег, я мог бы отправиться в Реканати, заехав сначала в Рим. Но поездка эта продлилась бы значительно дольше и стоила бы гораздо больше того, что я мог собрать.
Утром следующего дня я получил письмо от матушки, и когда открыл конверт, из него что-то выпало. Это оказались пять лир. Пять лир — столько я получал за пятьдесят дней службы в армии, и, конечно, это было для меня целым состоянием. Но я прекрасно понимал, что пять лир — ничто для министерства железных дорог. Я подсчитал, и оказалось, что для поездки в Рим нужно, по крайней мере, пятнадцать лир. Пять лир были, конечно, ниспосланы мне судьбой, но судьбой, недостаточно предусмотрительной. Я долго смотрел на деньги, размышляя. Затем в отчаянии отправился в табачную лавку и истратил все пять лир на сигареты и табак.
В госпитале категорически запрещалось курить, но правило это не очень соблюдалось, хотя лежачим больным было крайне трудно доставать табак. Я знал, что сами они не могут купить его и поэтому всегда готовы переплатить немного за него. Я решил извлечь пользу из этой ситуации. Это было, конечно, не очень красиво, но нестерпимое желание увидеть Иду заставило меня отбросить всякую щепетильность.
Три ночи подряд, когда предполагалось, что все уже спят глубоким сном, я обходил палаты и предлагал свой товар. Трех ночей хватило, чтобы я продал все до последней сигареты, и пять лир превратились в пятнадцать — ровно столько мне и нужно было.
— Я передумал, господин майор, — сказал я майору Маттиоли на другой день. — Я бы все же не отказался съездить в Реканати.
По воинскому проездному билету я мог ехать только в скором поезде. Покинув Неаполь поздно вечером, я приехал рано утром в Рим. Еще задолго до восьми часов я прогуливался перед центральной телефонной станцией, ожидая, пока Ида придет на работу. В девять она все еще не появлялась. Наконец, не выдержав, я пошел на станцию и спросил о ней.
— Она уже несколько месяцев не работает здесь, — сказала мне одна из девушек. — Мы не знаем, что с ней случилось. В последнее время она была какой-то странной.
Встревоженный, я побежал к ней домой. Ее мать встретила меня ледяным взглядом.
— Иды нет, — сказала она. — Прошу вас, уйдите.
—
— Боюсь, что это невозможно.
— Но я должен видеть Иду! Понимаете, мне нужно видеть ее! Я специально приехал в Рим. Прошу вас, позвольте мне увидеть ее только раз!
— Ида в больнице. У нее сильное нервное истощение. И мы очень обеспокоены. Доктор категорически запретил всякие визиты. Малейшее волнение по любому поводу может причинить ей много вреда. А теперь уйдите, пожалуйста.
Слезы текли у меня по щекам. Я даже не пытался сдержать их. Мне хотелось хоть как-нибудь тронуть сердце этой женщины.
— Хорошо, — согласился я. — Но скажите мне хотя бы, где она лежит, чтобы я мог послать ей цветы.
Слезы подействовали. Очень неохотно она все же дала мне адрес. Это была маленькая частная клиника на виа Джаниколо.
Я положил букетик цветов на кровать и ждал, что Ида улыбнется, заплачет или откроет мне свои объятия. Но Ида отвернулась от меня.
— Ида, дорогая, это я.
— Зачем ты пришел? — спросила она наконец. Голос у нее был усталый и слабый, звучавший, словно далекое эхо.
— Ты перестала писать, и я понял, что должен приехать.
— Но разве ты не понимаешь, — устало промолвила она, — что это уже ничего не изменит? Все кончено. Я уступила.
— Что это значит?
— О, я боролась! Бесконечно боролась. Но они сказали, что я убью их. И мне пришлось уступить в конце концов.
— Но кто это «они»?
— Родители, разумеется. Не могут девушки спорить с родителями. Не по правилам это. И тогда я уступила. Потом я очень болела. Я часто теряла сознание. Теперь уже все прошло. Мне лучше. Но я обещала им. Прошу тебя, Беньямино, уйди.
— Что ты обещала, что?!
— Не видеть тебя больше, не писать тебе. Не выходить за тебя замуж.
— Но почему? Что я такого сделал?
— О, ничего. Ты беден. Они говорят, что ты кончишь тем, что будешь петь на улице... О, я-то прекрасно понимаю, что это не так. Но будь у тебя какое-нибудь настоящее ремесло, я могла бы еще спорить
с ними. Как бы то ни было, теперь все кончено. Мне очень жаль, Беньямино. Не усложняй дело. Прошу тебя, уйди и забудь меня.
— Но, Ида... — начал я. Она повернула голову и посмотрела мне в глаза. Я вздрогнул.
— Не настаивай, — медленно произнесла она. — Это не поможет. Я теперь другая. Я больше не люблю тебя.
Я стоял и долго смотрел на нее, не веря... Наконец, я выбежал из комнаты.
С тех пор я больше никогда не видел ее.
ГЛАВА X
Месяц, проведенный в Реканати, очень помог мне. После разрыва с Идой целебным бальзамом была для меня любовь матушки. Я снова почувствовал себя ребенком, которого окружили заботой и лаской. И вдруг, словно электрический разряд — известие: в конце месяца мне надлежит явиться в Рим и занять свое место у телефона в штабе гарнизона. Но как я буду жить в Риме без Иды? Как жить там, зная, что она совсем рядом, а я не могу даже видеть ее?!