Воспоминания

Джильи Беньямино

— Они и в самом деле приехали с севера. Правда, не как туристы, и не сейчас, а веков семь или восемь назад. Тогда их называли норманнами. Но я думаю, что теперь потомки их — неплохие сицилийцы.

Я вспомнил тогда, как с изумлением слушал в детстве рассказы старого священника француза дона Романо об истории Реканати. Победы и поражения в разных битвах — все это чрезвычайно впечатляло меня, волновало воображение. Но теперь я начинал думать, что о настоящей истории там вообще и речи не было. «История, — думал я, — это все, что происходило в Парме, Генуе, Риме. Реканати, укрывшись за Апеннинами, спокойно жил среди холмов: там не знали

нашествия арабов, туда не приезжали норманны. Там бывали порой лишь

небольшие раздоры между соседями». Я понимал, что путешествия учат меня ощущать пропорции окружающего мира.

В Палермо произошел со мной один случай, который никак не могу забыть. Рассказав мне про норман­нов, маэстро Баваньоли повел меня смотреть большой собор, который они построили когда-то на одном из холмов в окрестностях Палермо, в Монреале. Пылающее золото мозаики, расписные витые колонны, каж­дая из которых высечена по оригинальному рисунку — я никогда больше не видел ничего подобного — были красоты сказочной, неповторимой! Я хотел подольше побыть там, чтобы рассмотреть все как следует, но маэстро напомнил, что нужно спешить на репетицию. Когда мы вышли на залитую весенним солнцем улицу, внимание мое привлекла группа оборванных ребяти­шек, которые сгрудились над чем-то у сточной канавы. Движимый любопытством, я подошел ближе. Мне хотелось посмотреть, как играют сицилийские ребята — так же, как у нас, в Реканати, или иначе, играют они, возможно, так же, но не это поразило меня. Ребятишки сгрудились над грязным куском вывалянного в пыли и облепленного мухами сырого мяса. Один из них рвал кусок на части; раздавал ребятам, и они тотчас же съедали это грязное мясо. Я посмотрел на них внимательнее и ужаснулся еще больше: у многих малышей была какая-то страшная болезнь глаз. Мухи сидели на их слепившихся и гноившихся веках, и ре­бятишки даже не пытались отогнать их.

Я думал, что знал в детстве и бедность, и голод. Но ни я, ни кто-либо другой из моих сверстников

в Реканати не ведал ничего подобного. Ужасная картина преследовала меня несколько дней. «Разве не было величайшим легкомыслием, граничащим с преступлением, — спрашивал я себя, — петь в раззолочен­ном театре для увешанной драгоценностями публики, когда рядом, в двух шагах от него, царят нищета и опустошение? Что значат страдания Тоски и Каварадосси в III акте по сравнению со страданиями этих детей?» Все это было ново для меня. До сих пор я не знал никого, кто был бы беднее меня. Но что я мог сделать? Я чувствовал себя разбитым и беспомощным. Все, что я умел делать, — это петь.

Мне удалось преодолеть технические трудности «Тоски». Мои коллеги — сопрано Бьянка Ленци и баритон Джакомо Римини — были бесконечно внимательны ко мне. Трудность на этот раз заключалась во мне самом. Меня мучили воспоминания о тех бедных и голодных детях, которых я видел у сточной канавы. На репетициях я был невнимателен, делал все механически и не в силах был сосредоточиться на своей задаче, которая теперь, после того, что я видел, казалась лишенной всякого смысла.

Однажды что-то побудило меня зайти в церковь. Я стоял в томном притворе и пытался разобраться в своих мыслях, но ум мой не в силах был сделать это. Я понимал, конечно, что по-прежнему буду петь, потому хотя бы, что больше ничего не умею делать; но я понимал также, что теперь, когда пение показа­лось мне ненужным делом, я не смогу больше петь хорошо.

Сбоку в стене открылась какая-то дверь, и я раз­личил в сумраке фигуру старого монаха-францисканца.

Он скрылся за занавеской исповедальни. Тогда я стал у решетки исповедальни и произнес:

— Падре, мне нужна ваша помощь.

Я рассказал ему все, очень сбивчиво и непоследовательно, но он слушал терпеливо. Когда я кончил, он сказал с легким упреком:

— Почему ты так неблагодарен, сын мой? Господь дал тебе великий дар. И ты обижаешь творца, пре­небрегая этим

даром. Вспомни, с какой любовью говорит он о полевых лилиях [12] , на долю которых не выпадает тяжелых трудов и которые не жалуются на это. Господь дал тебе голос, чтобы ты утешал людей. И ты должен любить свой голос. Господу угодно, чтобы ты пел. Не противься, сын мой, воле Господней.

12

Джильи в переводе с итальянского означает лилии.

— Вы думаете, падре, что петь — это мой долг? — Камень свалился у меня с сердца.

— Конечно. Твой долг. И не бойся больше ничего, сын мой. Иди с миром.

И мир снизошел на меня.

Мне говорили потом, что когда на премьере «Тоски» занавес опустился в последний раз, в театре «Массимо» не было ни одного человека, который не вытирал бы глаз. Мое лицо тоже было мокрым от слез. Во время спектакля я ни разу даже не слышал аплодисментов. Я как бы вознесся куда-то за пределы реального. Я пел о страданиях Каварадосси и думал о детях, которых видел в Монреале. Никогда впоследствии не испытывал я столь страстного желания передать свои чувства слушателям. Не было при этом ни тще­славного ликования, ни опьянения успехом. Я чувствовал лишь, что меня переполняют радость и покой.

ГЛАВА XVI

Хотя о жизни певцов существуют самые разные представления — от возвышенного до банального и смешного — в общем-то она ничем не отличается от жизни других людей. На премьере «Тоски» в Палермо я испытал нечто вроде религиозного экстаза. А через несколько дней спустил все свои деньги — все до последнего чентезимо, — проиграв их в покер с моими коллегами.

Они очень ловко заманивали меня играть. Я экономил деньги, думая жениться, и вовсе не собирался пускать на ветер свои сбережения. Но приятели не давали мне покоя.

— Думаешь, ты певец? Какое там! — смеялись они надо мной. — Разве не знаешь, что все певцы играют в покер? Это же традиция! Не мешало бы и тебе освоить ее. Давай, научим тебя играть по всем правилам!

И я так хорошо научился играть по всем правилам, что с легкостью азартного игрока немедленно проиграл две тысячи лир. Утром я стал размышлять. Положение мое было не из тех, когда можно становиться завзятым или даже случайным игроком в покер, хотя, по мнению моих коллег, именно это мне и суждено было, раз я бездомный холостяк. Из этого следует, заключил я, что необходимо немедленно обрести семейный очаг. И я уже представлял, как буду отвечать приятелям, когда те станут приглашать меня играть в покер:

— Очень жаль, ребята, но мне нужно идти домой. Жена ждет... Сами понимаете...

Я решил, как можно скорее жениться. Матушка, наверное, придет в ужас. Ведь, по ее мнению, даже самый последний бедняк не должен жениться, пока у него нет кровати, стола, нескольких стульев и какого-нибудь подобия крыши над головой. Однако другого выхода не было; я надеялся потом как-нибудь объяснить ей все, не упоминая, конечно, о своих успехах в карточной игре.

Я пошел на почту и послал Костанце телеграмму: «Приготовь приданое и объявление о свадьбе. Поженимся, как только я приеду в Рим».

На следующее утро я получил от Костанцы ответ: «Приданое готово, — гласила телеграмма, — оно на мне».

Мы обвенчались с Костанцей в Риме 9 мая 1915 года. Я занял у моего импресарио две тысячи лир, и мы устроили небольшое семейное торжество в скромной гостинице в Баттерия Номентана — предместье Рима. Наш медовый месяц мы провели сначала в Кастель Гандольфо у зеркальных вод небольшого спокойного озера и в Альбинских холмах, а затем я отвез Костанцу в Реканати, чтобы представить родителям.