Воспоминания
Шрифт:
Замечание Чилеа оказалось совершенно правильным. Благородство и искренность плавной мелодии настолько вдохновили меня, что я отдавал этой партии всю душу. Много раз умолкал оркестр, ожидая, пока утихнут аплодисменты после арии «Милый образ», после арии «Усталая душа» из I акта и после дуэта с Адриенной. Но когда наступал момент самого полного единения со слушателями, то он был настолько сильным и напряженным, что аплодисменты оказались бы тут святотатством, и тогда наступала необычайная тишина. Это происходило в последнем акте. После смерти Адриенны я со всей страстностью и волнением, на какие только был способен, пел одно лишь слово: «Умерла!». Мне всегда казалось, что слушателей, застывших в леденящем молчании, при этом охватывает трепет.
Оперой «Адриенна Лекуврер» закончился мой второй сезон в театре «Костанци», отмеченный шумным успехом.
До сих пор я никогда не бывал в Милане. Турин и Генуя уже подготовили меня в какой-то мере к первой встрече с этим большим промышленным городом. Но Генуя и Турин, хотя и отличались от той Италии, которую я знал в детстве, были все же типично итальянскими городами. Милан же показался мне каким-то чужим, странным и суматошным городом. Он производил пугающее впечатление. Такой представлялась мне Америка. Удивляло даже, что люди здесь говорят по-итальянски.
Но все это было неважно, несущественно, главное для меня, как и для любого певца в Милане, это прежде всего «Ла Скала». Я пел во всех городах Италии, пел уже четыре года, у меня была уже определенная репутация, мне всюду рукоплескали, но я ни разу еще не пел в «Ла Скала». И теперь «Жаворонка» должны были давать в театре «Лирико». Сколько раз я останавливался на площади Ла Скала и смотрел на эту внешне ничем не примечательную неприступную крепость! Трамваи, резко, со скрежетом тормозя, останавливались перед зданием театра и затем рывком, со страшным шумом, двигались дальше. Я зажимал уши, спасаясь от этого грохота, и пытался представить, как зазвучит мой голос, когда я буду брать самую высокую ноту, перекрывая оркестр, расположенный под сценой. Все мои скромные успехи, казалось, улетучились, ушли в прошлое. Что значу я, если «Ла Скала» не принимает меня?! Я понимал, что пока не завоюю этот театр, ничего не достигну.
ГЛАВА XXI
Я уехал из Милана, так и не побывав в «Ла Скала». И все же мое пребывание в этом городе было не совсем безуспешным. Во-первых, я получил почетный титул кавалера итальянской короны. Это не бог весть что, но такие вещи любит Костанца. Во-вторых, я начал больше зарабатывать. Все три года, с того времени, как я пел в Палермо, моя рыночная стоимость была неизменной — триста лир за спектакль. Теперь же, в Милане, она сразу поднялась до семисот. Кроме того, я подписал два контракта на будущий год — один с Раулем Гюнцбургом [22] на сезон в театре «Казино» в Монте-Карло, другой с «Бонетти-Компани» на сезон в театре «Колон» в Буэнос-Айресе. И последнее — меня стали записывать на грампластинки.
22
Рауль Гюнцбург — крупный антрепренер в герцогстве Монако. Очень много сделал для пропаганды во Франции и Монако русской музыки и ее лучших исполнителей.
В. Ф. Тайсберг, представитель фирм «Воче дель падроне» и «Виктор Граммофон Компани», приехал в Милан год назад, чтобы установить контакт с артистами и организовать производство пластинок. При трудностях военного времени раздобыть необходимое для этого оборудование было довольно сложно. И все же Вайсберг сумел как-то наладить дело. Ему приходилось даже, как он сам рассказывал, рыться для этого на складе отходов в Порта Маджента.
Во главе итальянского отделения фирмы «Воче дель падроне» стоял маэстро Карло Сабаино. Масканьи представил меня ему однажды вечером после спектакля в театре «Лирико», и тот попросил меня зайти к нему в контору на следующий день. Там-то я и услышал впервые в жизни грамзапись. Это была ария «Как мила...» из «Дона Паскуале». Пел Энрико Карузо, которого я не слышал еще ни разу в жизни. Я слушал — помню это отлично — со смирением и почтением.
— Теперь я хотел бы пригласить вас в студию, — сказал маэстро Сабаино. — Я хотел бы попробовать записать ваш голос. Чтобы вы хотели спеть? Не беспокойтесь, это только пробная запись.
Разволновавшись, я выбрал арию Фламмена «Ах, вновь найти ее...» из «Жаворонка». На другой день маэстро дал мне послушать запись. Это было совершенно необычайно — сидеть молча в кресле и слушать свой собственный голос. Но еще больше поразило меня другое — я сразу же заметил удивительное сходство моего
Я поговорил с Байсбергом, и мы условились записать сразу десять номеров — самые известные арии из моего репертуара: «Небо и море» из «Джоконды», оперы, в которой я дебютировал, с тем самым си-бемоль, что доставило мне столько забот; арии «С полей, лугов» и «Вот я у предела. . .» из «Мефистофеля»; «Тайное согласие» и «Сияли звезды» из «Тоски»; «Прощание с матерью» из «Сельской чести» и уже названная ария из «Жаворонка». Не надо обладать особой прозорливостью, чтобы понять, какие огромные возможности открывает это замечательное дело. И все же я был тогда очень далек от мысли, что в один прекрасный день в лондонском отделении фирмы «Воче дель падроне» только моими пластинками будет заниматься целый штат служащих.
Как и в предыдущие годы, почти все лето 1918 года я посвятил благотворительным концертам в пользу Красного Креста и много пел для солдат на фронте. Исход войны складывался теперь благоприятно для Италии. Победа была не за горами. Но для меня лично время это было омрачено смертью Арриго Бойто. Это произошло 10 июня. Я никогда лично не был знаком с Бойто, но настолько вошел в его «Мефистофеля», настолько проникся им, что теперь мне казалось, будто я потерял отца. А когда я узнал, что Тосканини [23] думает почтить память ушедшего друга специальной постановкой «Мефистофеля» в «Ла Скала», мне стало страшно при одной только мысли, что на роль Фауста он может выбрать кого-нибудь другого, а не меня. Причины тут были, конечно, разные. Я хотел петь с Тосканини, и еще я хотел — отчаянно хотел петь в «Ла Скала». Но больше всего хотелось, чтобы мне позволили принять участие в спектакле, посвященном памяти Бойто. Несколько недель провел я в мучительном ожидании. Я потерял всякий интерес ко всем другим работам, отказался от нескольких контрактов и уехал в Реканати, где не находил себе места, не зная, что делать. И наконец пришла телеграмма, подписанная Тосканини. Я едва успел уложить чемоданы, попрощался с семьей и вскочил в дневной поезд.
23
Артуро Тосканини (1867—1957) — крупнейший оперный дирижер Европы и Америки.
Тосканини, разумеется, был в то время уже легендарной фигурой, и меня очень волновала предстоящая встреча с ним: ведь я буду работать с этим гением, славившимся своей неприступностью, строгостью и страстностью. Я говорю это не ради парадокса: именно потому, что он был таким прихотливым и требовательным, мне было легко работать с ним. Мне всегда доставляло гораздо больше удовлетворения работать с этим неприступным человеком, чем с кем-либо из других дирижеров, которых я знал до сих пор. Каждому спектаклю он отдавался целиком и хотел, чтобы все остальные поступали так же. На репетициях он бывал неутомим. Его ум умел охватить все, даже едва постижимые тонкости музыкального произведения. Не было такой проблемы, которой он не мог бы решить, и не было такой самой мелкой детали, которой он мог бы пренебречь. Он обладал способностью наполнить волшебным вдохновением самую невыразительную партитуру и сделать ясным и светлым самый сложный музыкальный текст. Он упрямо и беспощадно боролся с ленью и неумением. Но всегда сразу же выражал свою симпатию и сочувствие, когда видел, что человек хотя бы просто старается от души. Он поощрял таланты, где бы ни находил их. Он был скрупулезно корректен. На спектаклях предельно внимательно следил за тем, чтобы певцы получили свою долю аплодисментов и признательности публики.
Впоследствии наши пути разошлись. Его политические симпатии были мне чужды. Я никогда не мог понять, как он допускал, чтобы его жизнью распоряжались другие. Но я никогда не переставал уважать Тосканини и восхищаться его достоинствами музыканта. Мне всегда приятно вспоминать, что он сохранил один памятный подарок, который я имел случай преподнести ему. Мы жили тогда оба в гостинице «Савой» в Лондоне. Однажды утром Тосканини постучался ко мне в номер и попросил на время щетку для волос — его щетка где-то затерялась. Я охотно выручил его, а потом решил сделать ему подарок. Я вышел из гостиницы и отправился на «Бон-стрит». Там я купил для него самую красивую щетку, какую только мог найти.