Восстание масс (сборник)

Ортега-и-Гассет Хосе

Все пути европейской поэзии предначертаны Данте. Смотрите, что он делает, когда нужно указать налево:

Da guella pavte ove il coro ha la gente. [214]

Намереваясь провести по Средиземноморью, он завораживает нас, рисуя.

Lo maggior valleinche i'acqua si spanda. [215]

Он наполняет жизнью маловыразительное имя Назарета, говоря:

La' dove Gebriello apperse l'uli, [216]

214

Той

стороной, где сердце у людей. — «Чистилище», X, 48 (Пер. М. Лозинского).

215

Крупнейший дол, где волны бег свой мчат. — «Рай», IX, 82.

216

Куда раскинул крылья Гавриил. — «Рай», IX, 138.

и заменяет слово «Испания» таким намеком:

In quella parte ove surge ad aprire Zefiro dolce la novelle fronde, Di chesi vede Europa rivesire. [217]

Тем самым, захваченная врасплох, с самой непредвиденной и плохо защищенной стороны, реальность предается поэту, как первой любви, — вся целиком. Это и понятно: поэзия возвращает мир в пору рассвета, в status nascens [218] , и вещи выбираются на простынь, по-утреннему потягиваясь и переходя от раннего сна к раннему блику.

217

в той стороне, откуда дерева

Живит Зефир, отрадный для природы,

Чтоб вновь Европу облекла листва. — «Рай», XII, 46–48.

218

первородное состояние (лат.).

Но этот неотвратимый удел заставляет поэзию шагать вперед и вперед, отталкиваясь от самой себя, отвергая вчерашнее и отыскивая новые имена на все более далеких и кружных путях.

Искать в поэзии естественность нелепо. Ее тут не было с самых первых дней. И в античной, классической, поэзии еще меньше, чем в нынешней. Я уже упоминал об этом и повторю: Гомер, как и Пиндар, заговорили на выдуманном наречии, которыми не пользовался ни один народ. Не больше естественности и в их тематике — мифология по определению относится к сверхъестественному.

В основе поэзии — не естество, а выдумка. История ее — это непрестанное развитие способности выдумывать. Порой она складывает крылья и опускается до прозы, чтобы потом снова вернуться к возгонке мира. А порой, уносясь по ветру, теряется в синеве. И тогда эвфемизм превращается в головоломку. Данте в своей «народной речи» реализовал первую из этих возможностей. Понятно, что европейская поэзия двинулась от него к энным возможностям так называемого «ученого слога». Через несколько столетий она вновь возвратилась в эту сферу стараниями Малларме. И всякий раз, как поэзия залетает на подобную высоту, на сцену снова является классическая фауна, начинают говорить о фавнах, нимфах, лебедях и перебирать имена богов… [219]

219

В целом о метафоре и особенно об отрицании как выразительном сродстве см. в IV томе «Эспектадора» мою статью «Две главные метафоры». — Примеч. автора.

двурогий Марс с вооруженным Паном…

Приведу несколько эвфемизмов Гонгоры. Петарды для него:

трескучий порох, ставший взрывом света, стрела, но не комета.

Раковина моллюска:

литая броня из кости.

Голубь:

сластолюбивый спутник Афродиты.

Стол:

сосна с четырьмя углами.

Птицы:

пернатые кифары, бубенчики

певучего пера.

Петух:

дворовый неумолчный нунций света.

Стрелы:

летающие змеи.

Пламя очага:

могильный склеп дубового ствола и бабочки, распавшейся золою.

Огонек в ночи:

в минуту страха порт в ненадежном океане мрака.

Лебедь:

белее пуха той волшебной птицы, чей дом — вода, а гибель — песнопенье.

(Замечу в скобках: две эти строки — на мой взгляд, из лучшего, что выдумано по-испански.)

Какой смысл доискиваться, кто на кого влиял: Гонгора на кавалера Марино или наоборот? Гонгорианство, маринизм и эвфуизм — три разных стиля поэтической выдумки, беспрепятственно распространившихся по всей Европе и задавших уровень развития стихотворного искусства. Все три — плоды барокко. В барочные эпохи царит орнамент. Такова поэзия XVII века. Едва ли не все, именуемое в поэзии классикой, на самом деле принадлежит барокко. К примеру, Пиндар, поэт столь же темный, как Гонгора.

Если Вы чуть-чуть — а больше и не нужно — разбираетесь в механике, то поймете, что я хочу сказать: может быть, поэзия вообще (а у Гонгоры в особенности) отвергает движение по инерции. Вот один пример из тысяч:

влюбленные без надежды, чью волю пленил навеки Алжир девичьего взгляда. (Романсы, 119)

Конечно, имеется в виду Духовный плен, в который берут прелестные девичьи глаза; но, сворачивая с прямого пути идей и понятий, поэт ищет образ, наводящий на мысль о плене вполне телесном, — Алжир, край пленных. А этот шаг в сторону даст начало новой траектории: что общего у глаз с Алжиром и т. д. И вот вместо прямой — касательной, представляющей в физике движение по инерции — перед нами кривая — ускорение, приданное вдохновением, лирической энергией, чьязадача обогащать, усложнять, продлевать поэтический путь. Солнце обращается с планетами ровно так же, как поэт со словами: держит их силой притяжения, принуждая вращаться по орбитам — по кривым — и настрого воспрещая бег по касательной.

Лирика Гонгоры — воплощенное поэтическое чудо наших бесчеловечных краев в отличие от Франции, где поэзия до недавнего времени всегда сохраняла человеческую меру. Человечна ли чистая радость, заключенная в чистейшем кристалле образа?

Оглядите, сохраняя хоть толику здравого смысла, наш Парнас XVII столетия и попробуйте потом представить себе тот тип душевного устройства, который эту поэзию породил. От ужаса впору схватиться за голову.

Стоит Гонгоре взяться за что-нибудь человеческое, как у него получается низкопробная частушка, к примеру тридцать третий романс (нумерацию привожу по «Библиотеке испанских авторов», поскольку, кроме нее да недавнего томика «Уединений», подготовленного Димасо Алонсо [220] , других изданий под рукой не имею: я, увы, не эрудит).

220

Предисловие к этой книге, на мой взгляд, самое точное из всего, что сказано о Гонгоре. — Примеч. автора.

Лучшее в нашей поэзии — и у Гонгоры в том числе — это всегда перехлест, весьма неудобный для всякой середины. Вспомните скульптуры Индии, эти переплетенные, неистовые и горячечные фигуры, осыпавшие едва ли не целый склон горы. Бесформенное и хаотическое вторгается здесь в сам творческий порыв, призванный утверждать форму. Характерный для всей жизни Индостана перехлест придает ей, я бы сказал, что-то растительное. Это дебри, захлебывающиеся собственной плодовитостью.

Читая Гонгору (да и Лопе), я не могу отделаться от восторга и ужаса разом. Высота и совершенство сплошь и рядом соседствуют у них с варварским и чудовищным. Душа «ученого» Гонгоры так и осталась невозделанной, деревенской, дикой. Только вообразите себе его возлюбленных — не имеющих привычки умываться, запакованных в бесконечные юбки из негнущихся тканей… Для сравнения представьте божественную красоту — у Гонгоры нередкую — среди деревенского смрада, в загоне для скота, — такое обескуражит и отпугнет любого.