Восточные постели

Берджесс Энтони

Теперь, впрочем, меньше, решил Краббе, представив себе еще день со здравомыслящим Хейнсом и обезумевшим Манипенни, в их мирах, чистом и грязном. Завтра он сядет в моторную лодку, закончит дела, быстро вернется в столицу, там изложит свои проблемы. Выпил еще бутылку минеральной воды Хейнса, слегка ароматизированной, шипучей, с сахарином, с экстравагантным заявлением на этикетке («побуждает поджелудочную железу к новым усилиям»), призадумался, что теперь делать. Потом появился сам Хейнс с планом на вечер.

Хейнс продемонстрировал как бы сдержанное удовольствие, видя Краббе в своем фургоне среди магнитофонов и

холодных припасов.

— Добро пожаловать, — сказал он, — на американскую территорию. — А потом сообщил: — Нынче вечером в одной деревне произойдет событие, представляющее определенный интерес. Построили новую сцену для местного театра теней, состоится открытие. Хорошо бы, чтоб Канлиф тут был.

— Кто такой Канлиф?

— Друг, который скоро прибудет на эту территорию. Специализируется на антропологии, уже опубликовал трактат о мексиканских народных обычаях. Не отправитесь ли со мной? Я слабо знаю малайский, хотелось бы сделать несколько записей. А может, и снимков. — И сдержанно кивнул на прекрасный сложный аппарат — фотокамеру с массой кнопок и градуировок. — По-моему, даже любительские наблюдения могут принести пользу. Присутствующий дилетант безусловно лучше отсутствующего специалиста.

Обеда в доме Манипенни не подавали. Гостям приходилось питаться самим с помощью немногочисленного сырья, нашедшегося в чулане хозяина, с трудом готовя на керосинке с засорившимися, не реагировавшими на спички конфорками.

Краббе разогрел себе банку супа, Хейнс приготовил яйца по-бенедиктински, кусочки консервированного мясного фарша с салатом из банки, Манипенни ел холодную вареную тапиоку, ворчливо высказывая отрывистые замечания по поводу цивилизации.

— Еще неделя, — сказал он, — и Барлоу вернется из Куала-Лумпура. Терпеть не могу такой жизни, — объявил он, насмехаясь над аккуратной тарелкой Хейнса, — неестественной. Хочу вернуться в джунгли. Единственно возможная жизнь для мужчины.

— Как Барлоу? — спросил Краббе.

— Как всегда. Милый маленький специалист-антрополог, тип из числа любителей канцелярской работы.

— Но, — с профессорской куртуазностью вставил Хейнс, — безусловно, ты первым должен признать пользу специалиста-антрополога. Я имею в виду тот факт, что он владеет терминологией, системой классификации, факт его тщательного знакомства с результатами интенсивных сравнительных исследований…

— Хренотень, — грубо оборвал его Манипенни. — Вам всем надо в джунгли отправиться. Надо столкнуться лицом к лицу с живой реальностью. Возьми Барлоу, который пересказывает в своих эссе университетские книжки, и возьми меня, который реально работает. Практического опыта ничто не заменит.

— Рискну не согласиться, — рискнул Хейнс. — Образование…

— Ты такой же никчемный, — отрезал Майи-пенни. У него явно выдался утомительный день в офисе. — Составляешь алфавиты, не зная ни на одном языке ни единого слова.

— На самом деле, — сдержанно возразил Хейнс, — я себя лингвистом никогда и не называл. Я — лингвистик, совсем другое дело. Я хочу сказать, в данный момент меня главным образом интересуют фонемы. Не желаю учиться бегло говорить на каком-нибудь таком языке: мне требуются только необходимые для работы познания.

— Да, — подтвердил Краббе, — верно. Вопрос в том, какую картину можно составить на основании вашего рудиментарного опыта. Например…

—

А вы, — сказал Манипенни, — заткнитесь. В любом случае, что вы вообще знаете? Приехали сюда сонный, хохотали при бабочках, как черт знает что. Когда гостите у меня в доме, ведите себя прилично. Ясно?

— Но…

— Никаких «но», — рявкнул Манипенни. — Сидите со своими мальчишечками-китайцами да с черными любовницами. А мне не указывайте, что надо делать.

— Я никогда и слова не сказал…

— Ну и молчите. — И стал вставать из-за стола. — Просто молчите, и все.

— А мне ваши высказывания не нравятся, — с жаром объявил Краббе. — Насчет черных любовниц.

— Мы знаем, что происходит, — сказал Манипенни, стоя со своей тарелкой в кухонной двери. — Может, от цивилизации далеки, — насмешливо продолжал он, — только все про вас знаем. Вы нам не нужны, ни мне, ни темьярам. Оставьте нас в покое, больше мы ничего не просим. — Он протопал на кухню, слегка сполоснул тарелку, вернулся, добавил: — Я ложусь. Можете делать, что пожелаете. — И ушел к себе в спальню.

— Именно так и сделаем, — сказал Краббе и хотел еще что-то сказать, но Хейнс легонько схватил его за рукав, качая головой со слабой улыбкой. — С ума сошел ко всем чертям, — заключил Краббе.

Краббе с Хейнсом неторопливо ехали к деревушке в четырех милях, где должна была состояться церемония вайянг кулит.

— Не могу там ночевать, — сказал Краббе. — Просто не могу. Он абсолютно явно свихнулся. Вдруг начнет буйствовать.

— Можете спать в моей комнате, — предложил Хейнс. — У меня есть надувной матрас. А на дверях замок.

— Да. Спасибо. В конце концов, всего одну ночь.

В деревне они встретили любезный городской прием. Староста даже принес теплый апельсиновый сок. Мастер театра теней в самых изысканных выражениях пригласил их сесть прямо на сцене позади барабанщиков, дудочников, кукол из воловьей кожи, висячей лампы, большого, туго натянутого экрана, на котором будут проектироваться силуэты, — присутствовать при немом процессе воспроизведения древней героической драмы.

— Оригинал индуистский, — пояснил Краббе Хейнсу. — Во всей вещи вряд ли найдется хоть след ислама. Сбросьте туфли, — предупредил он, поднявшись по ступенькам. — Таков обычай. — Пробрались в носках в угол пальмовой лачуги аттап, в высшей степени угнетающую жару замкнутого закутка, слыша, как гобоист заливается в импровизации, музыканты с барабанами и гонгами опробуют палочки. Мастер, скрестив ноги, сидел за экраном, рядом с обеих сторон от него многочисленные фигуры — боги, демоны, смешные посредники между сверхъестественным и подлунным миром, — манипуляция которыми составляла его почти священнические обязанности.

— Жарко, — выдохнул Хейнс. И у самого Краббе по лбу тек пот или собирался в той или иной впадине, ожидая, пока его вытрут. Но мастер, холодный, коричневый, погрузившийся в транс, уже вымолвил слово «ом», на мгновенье отождествив себя с Самим Богом, призывая множество богов и демонов к милосердию и терпеливости, прося не обижаться на неумелое изображение их деяний, которое скоро последует, не сердиться на карикатурное представление их божественной сущности в фигурах из воловьей кожи. Предложил им деликатес — обдирный рис; склонился пред их величием. И помянул единственную истинную религию, хранимую четырьмя архангелами Корана.