Восточные постели
Шрифт:
Бой-тамил стоял, смотрел в ошеломлении, словно пес, готовый к порке за неизвестное преступление.
— Утунду повай! — крикнул Кастард, тоже поднявшись. — Где это было? Почему ты мне не сказал?
Бой съежился.
— Ни эннай ван-сишшуп-поддай! — завопил Кастард.
— Что происходит? — кричал Краббе. — Где вы это взяли? Кто вам это дал?
Кастард замахнулся. Бой, ничего не понимая в этом гневе, в этом возбуждении, поплелся прочь, как обезьяна. Двое англичан смотрели друг на друга, тяжело дыша.
— Есть только одна, — сказал Краббе. — Она только одну записала. Сказала, что пластинка пропала. — Музыка звякала, короткая веселая
Кастард пристально смотрел на Краббе, его пухлое английское лицо превратилось в маску ненависти.
— Значит, это ты, — сказал он. — Тот самый. Проклятый убийца.
— Что ты об этом знаешь? Какое тебе до этого дело?
— Свою чертову шкуру спасал, да? Дал ей утонуть. Я все знаю, всю гнусную историю. Хотел от нее избавиться, да? Почему не сказал, как мужчина? Она была мне нужна. Она была мне нужна, слышишь?
— Нет, — сказал Краббе. — Нет, нет, нет. Это неправда. Не может быть правдой. Она должна была мне сказать. У нас не было никаких секретов.
— О нет, был один. Она тебя всеми печенками ненавидела. Собиралась уйти ко мне. Ко мне. Навсегда, слышишь? И всего через неделю это случилось. Я все знаю, убийца проклятый. Ты домой вернулся всего через две недели. Не особенно хотел с ней быть, но и отпускать не хотел.
— Там места не было. После войны. Жилья не хватало. Мне надо было работать. Единственное, что я мог сделать. Я этого не хотел. Бог знает, не хотел. Я пытался спасти ее.
— Гнал, как чертов сумасшедший по обледеневшей дороге.
— Знаю, знаю, знаю. Это был несчастный случай. Несчастный случай. Я потерял управление, машина перевернулась, упала в реку. Я старался спасти ее. Я достаточно пострадал. Господи Иисусе, я достаточно пострадал.
— Всего через неделю после того, как мы решили уехать. Мы собирались быть вместе. — Веселое звяканье пианино умолкло. Скрежет, мягкий щелчок, потом началась увертюра к «Гебридам». Кастард сел, обмяк. — Ох, знаю, все кончено, — сказал он. — Почти десять лет.
— Я никогда не знал. Она никогда мне не говорила.
— Мы свою тайну хорошо хранили. Я даже за ней в машине никогда не заезжал. Мы в городе встречались. — Он сидел, стиснув пухлые руки, со слезами на глазах, уголки губ обвисли, большие коричневые коленки школьника выглядели поразительно неуместно, почти непристойно в этом контексте мужской боли. — Я любил ее. — И Кастард пробормотал ее имя.
— Как ты смеешь! — крикнул Краббе. И слабо, припадая на онемевшую ногу, пошел на Кастарда, занеся для пощечины руку. Кастард крепко схватил его за запястье.
— Нет, — сказал Кастард. — Ты лжец, трус, убийца. Даже своей настоящей фамилии мне не сказал. — Хватка его ослабела, рука упала. — Да, имя правильное. Виктор — она всегда говорила. И говорила, что ей не пришлось менять монограмму. Бедная девочка. Бедная, бедная девочка.
— Ты, — сказал Краббе, стоя, безжизненно опустив руки. — Все это ложь. Она любила меня.
Никогда не было никого другого. Ты все сочинил. Тебе это приснилось. Все это неправда. Кастард поднял серьезный взгляд.
— Правда, — сказал он. — Только подумать, что все это здесь происходит, за восемь тысяч миль. За восемь тысяч миль, и я тебя первого встретил в этом распроклятом месте. Ты мне все испортил. Отравил в первый день. Во второй, — поправился он, а потом опустил голову в сложенные чашкой ладони. — О боже, боже.
Краббе стоял, обмякший, онемевшая нога как-то его держала. Кровь от понимания смысла происходящего
— Я лучше пойду, — сказал он.
— Да, уходи, уходи!
— Но все еще не понимаю.
— Убирайся, вон, убирайся!
— Я имею в виду, поверить не могу. Она просто не делала ничего подобного. Да еще с таким, как ты.
Кастард поднял глаза.
— С таким, как я, — медленно повторил он. — Что ты хочешь сказать?
— Не могла она. Это попросту невозможно.
Кастард встал.
— С тем, кто мог дать ей немного любви. С прямым, честным. А не с так называемым чертовым дерганым интеллектуалом. Ты дешевка. Дешевое образование, дешевые идеи, полуголое ничтожество чертово. Ты ее не заслуживал. Убирайся, проваливай, пока я тебя не вышвырнул. Проваливай в проклятый город. — Краббе взял свою трость, прислоненную к креслу. Сумка его осталась в вестибюле. — Мужчина с телом. Мужчина с кровью. Мужчина, способный что-то дать. Убирайся. — Краббе медленно преодолевал пол-акра паркета. — Мужчина с образованием. Мужчина с хорошим происхождением, черт побери, — кричал Кастард. — Уходи. Садись в чертову лодку. Отвезет тебя обратно. Тамби! Тамби! — звал он. — Мне нужен этот чертов лодочник. — Краббе шел, до дверей оставалось еще много ярдов. — Ты не знаешь, что такое любовь! — кричал Кастард каким-то мегафонным голосом. — Такой тип, как ты, понятия не имеет! — Краббе дошел до вестибюля. С некоторым трудом сполз по ступенькам, еще слыша крики Кастарда, и, слабый сквозь мужской голос, голос первой в стопке пластинки, — сотню духовых и струнных, исполнявших увертюру к «Тангейзеру».
На улице в пылающей дневной печи в пустой синеве Краббе стоял и тихо говорил:
— Она просто не могла это сделать. Все вранье. Он сумасшедший, точно. Это не ее пластинка. Просто что-то похожее. Мы говорили о двух разных женщинах. Я вернусь, мы спокойно поговорим, и все будет в порядке. — Оглянулся, подумал об утомительной лестнице, о милях паркета. Слишком далеко. Слишком далеко для такой ноги. И пошел через лужайку, мимо плавательного бассейна, правильных рядов деревьев и цветочных клумб. Садовники-тамилы дружелюбно скалили зубы. Дорожка повернула, пролегла мимо диких деревьев, к причалу.
Вайтилингам увидел приближавшегося белого человека и спрятался. Кустов кругом полно. Он не осматривал коров, коз и кур. Сидел с черным чемоданчиком сбоку, пытался думать, смотрел на реку, гадал, примут ли его джунгли за ней, гадал, не в джунглях ли он действительно исполнит свой долг. С совсем незначительным интересом смотрел, как Краббе подходит к поджидавшей лодке.
Никого больше поблизости не было. Краббе глянул направо, палево, опираясь на трость. Джунгли, река и небо.
Вайтилингам смотрел, как Краббе пытается сесть в лодку. Неуклюже ставит ногу на планшир. Нога как бы подломилась под ним. По-прежнему держа трость и сумку, он на миг качнулся в воздухе и упал. Вайтилингам видел воду, зеленую, белую, протестующе выставленные длинные пальцы, когда тяжелое тело ударилось о поверхность воды. Слышал звуки — слабые человеческие, потом животные, и, услышав животные, сочувственно поднялся. Постоял в нерешительности. А потом, когда звуки стихли, река успокоилась, лодка снова осела, опять сел на траву. Забота о человеческой жизни не входит в его профессиональные обязанности. Гуманность? Да, гуманность, но гуманность — совсем другое дело. Он посидел какое-то время, раздумывая о гуманности, видя великие абстракции, движущиеся и машущие в листве джунглей за рекой.