Восточные постели
Шрифт:
Джордж Кастард рассказал, что лодочники, придя днем к лодке, чтобы отправиться обратно вниз по течению, обнаружили всплывшую трость и сумку; один сказал, что видел пузыри, другой в том не поклялся бы, но вроде видел высунувшуюся и в последний раз ухватившуюся за воздух руку. Кастард не сомневался, что Краббе случайно, или, насколько ему было известно, не совсем случайно, утонул. Он добавил, что ему пришлось сообщить своим кули, будто тот самый белый мужчина добровольно покончил с собственной жизнью в компенсацию, по неким темным соображениям, за смерть Югама, тамила, директора школы, — белый за черного, восстановление равновесия жизни. Иначе они склонны были бы видеть в этой внезапной и неожиданной смерти дурное предзнаменование для благополучия поместья при новом управляющем. В рядах кули уже появились маленькие святыни,
— Славный парень, — сказал Томми Джонс, который стимулировал жажду в столице штата, — только странный немножко. В тот раз я, конечно, не знал, как его звать, только встретился с ним в поезде на Тикус; мы как бы вместе ночь провели, хотя на самом деле ни один из нас так ничего и не сделал. Он рассказывал, будто ему предсказали когда-нибудь отдать концы в омуте, и я еще подумал, не такой уж он умный, не особенно против такого конца возражает. Только особого внимания не обратил, потому что ведь на подобные речи особого внимания не обращаешь. Да и много я таких типов встречал, делая свое дело. Все-таки он немножечко духом упал, потому что жена чересчур для него мозговитая или что-то еще. Как бы там ни было, она стихи про него написала в какой-то газете, в той самой газете, которой не нравится возложенье цветов на собачьи могилы, по крайней мере, как я припоминаю. Поэтому он немножечко скуксился. И назавтра утром был как бы не в себе, все твердил, будто пророк Магомет пиво выдумал, или что-то вроде. По-моему, свихнулся немножко. Поехал со свиньей в «лендровере».
Комиссар полиции, просвещенный обучением в Британском полицейском колледже, прикинулся скандализованным. Зацыкал языком над преступлениями: самоубийство, богохульство, извращения.
В полицейском управлении особенно оценили простое свидетельство Манипенни.
— Так я и знал, что с ним будет что-нибудь в этом роде. Он смеялся над бабочкой.
В любом случае, Краббе списали без большого труда. Краббе умер. Кое-кто сожалел о его смерти, впрочем, мало оплаканной. Розмари считала, что рано или поздно он должен был познакомить ее с кем-то приемлемым, или, может быть, вконец устав, сам с ней сойтись, законно припасть к груди. Роберт Лоо отчасти чувствовал себя обманутым, так как Краббе много обещал и мало сделал. Сеид Омар помнил что-то насчет возможности в Министерстве образования, которая теперь вряд ли возникнет. Белые люди обманывают, умирают, уезжают или забывают. Больше того, денег у мертвого не займешь. Повар Краббе несколько недель сидел без работы, что было весьма неприятно. Лим Чень По раз-другой прочитал англиканскую молитву, не слишком формально. Малаец, которого обучал Краббе, занял теперь его место с фанфарами и коктейлями, обнаружив неплохую возможность сваливать вину на усопшего неверного, растерявшего письма и клавшего папки не на свое место. Приближался великий золотой день Независимости.
В доме у Розмари цветы и Джалиль. На письменном столе Розмари едва начатое письмо, два слова «мой дорогой», начинавшие расплываться во влажной жаре.
— Ну, — в астматическом триумфе прохрипел Джалиль, — кто на вас женится. Я вам говорю, никого не осталось. Один я женюсь.
— Ооооох, уходите, Джалиль, вы гадкий и ужасный, я за вас не пойду, будь вы последним на свете мужчиной. Я велела, чтоб ама вас не пускала. О, какие дивные цветы. — Кошки стояли, нюхали, обследовали.
— Я последний мужчина. Пойдете за меня.
Розмари взглянула на него.
— Я слишком себя уважаю. У вас уже есть три жены, а я буду спать в свободной комнате.
— Я сам там сплю.
— Вы ужасны, ужасны; не мужчина, а свинья.
— За европейца хотите? Я и есть европеец, больной европеец [34] . Хотите за азиата? Я и есть азиат. Я есть все, что хотите.
— Мне не нужен муж с тремя женами.
— Я с другими разведусь. По одной каждый день. Через три дня холостяк.
34
«Больной
— А потом все снова начнется. Я знаю. Выбросите меня на улицу, разведенную. Вы ужасны.
— Поедем в Стамбул. Мой брат — совладелец отеля в Беноглу. Повеселимся.
— Стамбул, это где?
— В старину назывался Константинополь. — Джалилю удалось выговорить длинное слово с поразительной легкостью. Фактически он был неглуп. — Большой город, очень большой. Базары, много магазинов, отели большие. Можно поесть, выпить, повеселиться.
— Ох, не знаю, — сказала Розмари. — Не знаю, чего хочу. Это ж не Лондон, да? Я имею в виду, это ни то ни се, правда? Я хочу сказать, Лондон — это все, не так ли? — Джалиль не понял, но улыбался со слабым одобрением, тяжело трудясь грудью. А в голове у Розмари теперь быстро крутился фильм, монтаж загадочного Востока, где она никогда не была, — Восток, полный мельтешащих китайцев в кальсонах, Восток без Министерства общественных работ; Восток, посещаемый европейцами в белых смокингах, купленных не на первичное пособие на обмундирование. Блеск, романы, коктейли у сверкающей вечерней реки. Вписывается ли сюда Джалиль?
— Вы не христианин, — заметила она.
— Я все, что хотите, — сказал Джалиль. — В Турции все можно. Кемаль Ататюрк разрешил.
— Ох, не знаю, не знаю.
— На мердеку поедем в Куала-Лумпур, — сказал Джалиль. — Сниму номер в отеле.
— О да, да, — загорелась Розмари. — О да, хорошая мысль. — И первым делом поправила: — Номера.
— Номер. Номера. Одно и то же. — Джалиль был выше морфологии.
Но это оказался номер. Куала-Лумпур отчистился, заново прихорошился, спрятал грязных аборигенов, как пятна на коже, подальше от глаз визитеров; Куала-Лумпур самодовольно пел и плясал в своей новой столичной славе; Куала-Лумпур отыскал для них лишь однокомнатный номер в отеле на Бату-роуд. В любом случае, так заявил Джалиль.
— Никуда больше не стоит идти, — сказал он, пока таксист вытаскивал из багажника вещи. — Искать нечего. Знаю. Здесь останемся. — Малайский ребенок в лохмотьях встретил их у входа в отель, выпрашивая десять центов. Глаза у него были умные, его отличало незапамятное малайское любопытство насчет цеп и родственных связей.
— Он твой отец, — заключило дитя. Джалиль иронически фыркнул.
Но дело того стоило — двуспальная кровать, хриплый крепкий сои Джалиля — ради нескольких славных дней. Под дождевым душем разрезали ленточку перед свободной, сверкающей новизной землей; передали ключи власти. Во все горло кричали: «Мердека!» Даже Розмари подхватила, хоть ее женский взор был фактически прикован к дивным нарядам герцогини Глостер. Никто не повторил одного иронического замечания, высказанного однажды Краббе: настоящее имя Карла Маркса — Мордехай; вполне возможно, арабская транслитерация аналогична лозунгу, приведшему к власти Союз (в отсутствие оппозиции, что очень многие считали добрым знаком). Один циник, малаец-трубач, игравший один раз в сингапурском оркестре под управлением французского дирижера, прокричал один первый слог [35] . Розмари вполне отчетливо слышала и недоумевала, в чем дело.
35
Этот первый слог в английском произношении звучит как французское merde — дерьмо.
И мужчины, ох, мужчины. Столько красивых сильных европейцев, безупречно одетых. К изумлению Розмари, Джалиль оказался членом клуба Селангор и дважды водил ее туда поесть и выпить. Он только пофыркивал про себя, когда мужчины стадами слонялись вокруг, сильно захваченные ее смуглой красой, угощали выпивкой, демонстрировали прекрасные зубы в общительном смехе, потому что именно Джалиль вел ее назад в двуспальную кровать.
— Ооооох, правда, он великолепен, Джалиль, тот самый мужчина с усиками, Алан, и другой, блондин, по имени Джеффри, и пожилой мужчина, Питер, Пол, или как его там? Сказал, в любой момент возьмет меня с собой на уик-энд, а у него мешки денег. А тот, что стоял прямо рядом с тобой, толстый, сэр Роланд как-его-там. Ооооо, Джалиль, прямо как в Лондоне.