Война и люди
Шрифт:
А теперь Захаров уверенно короткими шагами продвигался к открытой дверце. Вот он исчез в проеме...
Передо мной открылась бездонная глубина. Сразу похолодело под сердцем. Выпускающий, положив руку на плечо, как бы проводил меня вниз. Не помню, как шагнул через этот рубеж. Только обжег лицо холодный ветер, да сверху хлопнул раскрывшийся купол.
Когда увидел над головой белый парашют — эта минута показалась самой радостной в жизни. Воздушный поток подхватил и бережно понес к земле. Стало вдруг необычно тихо. Казалось, что натянутые над головой стропы
Первый прыжок неповторим. Его не забудешь...
Мы все собрались на аэродроме довольные, уже уверенные в себе. Никто не скрывал своих чувств и переживаний. Захаров, улыбаясь, пошутил:
— Конечно, если бы вокруг меня не было столько начальства, не прыгнул бы.
В тот вечер мы долго говорили о том, как нам вести подготовку десантника, на что обращать больше внимания. Первый прыжок многому научил, заставил прочувствовать и пережить все то, что потом выпадает на долю солдат. Я посоветовал комиссарам батальонов внимательно комплектовать группы на прыжки. Очень важно, чтобы впереди и замыкающим стояли волевые люди. К тем, кто не уверен в себе, подходить надо особо. Пусть он посмотрит, как прыгают его друзья, уверится в надежности парашюта.
Командирам и комиссарам приходилось заново решать многие проблемы подготовки десантников, обращать особое внимание на воспитание высоких морально-боевых качеств. Эти неотложные вопросы выдвигались требованиями войны, заставляли много думать, анализировать, советоваться с опытными и знающими специалистами, вносить поправки в обучение.
Характерно, что каждый из нас нашел свои, особые методы. Комиссар батальона Захаров, человек очень мягкий и душевный, умело вел индивидуальную работу. Позднее он пе раз выполнял обязанности выпускающего или прыгал вместе с теми, кто проявлял робость.
В начале 1942 года у нас произошел исключительный случай.
Политрук Атабеков совершил прыжок из корзины аэростата. Парашют не раскрылся полностью, как мы тогда говорили, пошел «колбасой». Я видел эту трагическую картину и немедленно бросился к парашютисту. Туда же бежали командиры, врачи. С трудом, по глубокому снегу, пробивалась санитарная машина. Я первым подбежал к лежащему без сознания парашютисту.
— Атабеков!.. Атабеков... — Я ощупывал тело и все твердил: — Атабеков... Атабеков!..
Он зашевелился.
— Жив?! — крикнул я во весь голос, так что Атабеков даже вздрогнул. — Что болит?
Но ответить ему не дали. Подъехала санитарная машина, врачи положили Атабекова на носилкй и увезли.
Через два часа я сидел у койки Атабекова в госпитале: наш комиссар был цел и невредим. Дело в том, что Атабеков упал на откос, занесенный снегом. Пробив двухметровый сугроб, он соскользнул вниз по склону.
— Ну как дела, Атабеков, будем еще прыгать?
Политрук улыбнулся:
— А как же, товарищ комиссар!
— Не отбило охоту?
— Что вы! Кое-что я сегодня действительно себе отбил. Но это пустяки. Мы еще попрыгаем, товарищ комиссар.
Вот ведь человек! После такого потрясения, заглянув, как говорится, смерти в глаза, он и не помышляет отступать.
Воины нашего корпуса в окрестностях Москвы совершили зимой 1941/42 г. десятки тысяч дневных и ночных прыжков с различных высот.
Были, правда, и «отказчики» (так мы называли тех, кто не решался прыгать). По законам военного времени все трусы и злостно уклоняющиеся от прыжков предавались суду военного трибунала. В корпусе не прибегали к этой крайней мере. В большинстве случаев командир или комиссар сами готовились к прыжку с «отказчиком», вместе садились в самолет, шутили, подбадривали.
Лично мне пришлось немало повозиться с командиром взвода лейтенантом Пархоменко. Это был неплохой офицер, старательный, трудолюбивый. По в самолете перед прыжком у него наступало какое-то шоковое состояние. Пархоменко становился невменяем.
Вопрос о нем встал остро: командир бригады предупредил лейтенанта, что его будут судить. Не хотелось терять молодого парня, верилось, что он переборет свою слабость.
Однажды я зашел в роту, где служил Пархоменко, чтобы поговорить с командиром этого подразделения старшим лейтенантом Ходыревым. Меня интересовали вопросы: стоит ли возиться, делая из Пархоменко десантника, может быть, и в напряженные минуты боя он потеряет самообладание, будет таким же невменяемым, как и перед прыжком?
Ходырев долго думал над моим вопросом.
— Нет, товарищ полковой комиссар, — ответил командир роты, — в бою он не растеряется. Конечно, все может быть, но прыжок — дело особое. У Пархоменко страх перед высотой. Это бывает.
Он рассказал мне, что на учении Пархоменко действовал активно, напористо. Правда, ему последнее время стало труднее работать с подчиненными (как же, сам струсил, не прыгнул), но в душе лейтенанта, по-видимому, уже произошел перелом: с ним много говорили, его тренировали.
Пригласили лейтенанта на откровенную беседу. К нам подошел совсем молодой офицер. Пархоменко, по-видимому, знал, о чем будет разговор: щеки так и пылали.
— Ну скажи сам, как думаешь, получится из тебя десантник?
— Раньше я не сомневался, а теперь не знаю, — чистосердечно признался лейтенант.
Пархоменко рассказал о жизни до армии, о том, как тренируется. Ходырев прервал разговор:
— Еще неделю попрыгаешь с тренажера и с парашютной вышки. И — в воздух.
— Готовься, Пархоменко. Зачет буду принимать сам,— заметил я на прощанье.
Настал день прыжков. Вместе с лейтенантом выехали на аэродром. Улье в самолете я посоветовал Пархоменко стоять у самой двери, держась за металлическую дужку. Сам же встал за ним. Вижу, побледнел парень, на скулах желваки ходят, напрягся, как струна. На земле мы договорились, что я подтолкну его из двери, если он стушуется. Раздалась предварительная команда, потом исполнительная. Пархоменко ни с места... Ну, думаю, уговор дороже денег! Вытолкнул я его из самолета, а сам прыгнул вслед. Наши парашюты раскрылись почти одновременно, и мы благополучно приземлились.