Война. 1941—1945
Шрифт:
Я вспомнил, прочитав это письмо, о маленькой девочке. Это было в Киеве, в Бабьем Яру. Три дня и три ночи подряд немцы убивали стариков, женщин, детей. Они экономили патроны, и детей они кидали живыми в могилу. Тогда раздался крик девочки: «Зачем вы мне сыплете песок в глаза?» Девочка не понимала, что ее закапывают живой. Девочка не понимала того, что Гюнтер Цесснер развлекается. Я слышу по ночам этот детский крик, и я думаю: Гюнтер Цесснер ушел из Киева. Он жив. Он пьет водку и пиво. Он гуляет. Он вспоминает те дни, когда он в Киеве закапывал детей. Может быть, и сейчас Гюнтер Цесснер закапывает девочку в Минске или Львове — и, ухмыляясь, говорит: «Приходится прибегать к суровым мерам». Неужели Гюнтер Цесснер уйдет от кары? Неужели он будет нянчить
Неужели уйдут от кары тысячи и тысячи детоубийц? Неужели спасутся факельщики и каратели, немцы, которые залили кровью Белоруссию? Неужели немцы, угонявшие девушек в рабство, будут спокойно доживать свой век в Дрездене или Карлсруэ? Неужели немцы, кидавшие грудных детей в колодцы, вернутся домой и будут играть в кегли? Неужели немцы, которые привязывали старух к хвосту лошади, будут нюхать цветы и заводить патефоны? Они переоденутся. Если нужно, Гюнтер станет Куртом или Карлом. У них много имен, у них много щелей, у них много нахальства. Они будут играть на гитаре, поливать грядки и прикидываться мирными жителями. Они будут плакать, молиться и блеять, как овечки. Они станут доказывать, что они ни при чем. Десять свидетелей покажут, что Гюнтер Цесснер никогда не был в Киеве, что он всю войну просидел в Швайнфурте и сажал розы. У них будут свидетели и адвокаты. Они надеются уйти безнаказанными. Они надеются сказать: «Мы пришли в Россию, а потом ушли, теперь это дело прошлое».
Если ты видел пепел сел, ты не забудешь. Если ты видел слезы матери, ты не простишь. Ты никому не передоверишь своего права: ты судья. Ты должен найти Гюнтера Цесснера. Ты должен найти всех палачей, ты не станешь откладывать дело в долгий ящик. Ты настигнешь проклятого Гюнтера, и Курта, и Карла. Всех! Они ответят перед тобой.
Помни — маленькая девочка кричала: «Зачем вы мне сыплете песок в глаза?» Не дай уйти палачам. Торопись! Они хотят выскользнуть, выкарабкаться, спрятаться.
Они к нам пришли — они от нас не уйдут.
6 февраля 1944 г.
Путевые сборы
Берлинское радио сообщает: «В районе Никополя наши войска находятся в трудном положении вследствие оттепели и распутицы». Еще раз вместо фюрера немцы высекли природу. Кто виноват в немецких поражениях? То мороз, то оттепель, то дождь, то засуха. Природа ведь не пишет опровержений. А тупоумные фрицы не спросят: почему распутица мешает немцам и помогает русским?
В Минске, в Пскове, в Таллине, в Ковеле царит дорожная лихорадка: немцы несутся на запад: вместо «Дранг нах остен» — драп нах вестен. Удирают зондерфюреры, представители колониальных обществ, педеля немецких лицеев, колбасники, генеалоги, персонал «душегубок», спецкоры «Фелькишер беобахтера», гестаповцы, служащие Круппа и Геринга, коммивояжеры, любительницы полендвицы и повидла. Один немец пишет из Слонима: «Здесь все теперь спрашивают «сколько?» и не нужно переспрашивать, — сразу понятно, что речь идет о красных — сколько им еще осталось километров до Слонима».
В Берлине тоже увлечены километражем. В 1943 году немцы забыли о картах. Теперь они снова разглядывают атласы. Они сидят в бомбоубежищах с учебниками географии. Корреспондент газеты «Афтонбладет» пишет: «В Берлине отмечают, что от Сталинграда до Луцка — тысяча четыреста километров, а от Луцка до Берлина — восемьсот». Полезная справка, но вряд ли она успокоит берлинцев. Действительно, некая Ирма Гольц пишет своему мужу из немецкой столицы: «Здесь все говорят о чемоданах, о дороге. Бегут не только от бомбардировок, но как-то неспокойно на душе, особенно когда послушаешь радио. Гюнтер из СС «Викинг» вчера был у меня, он мрачно смотрит на общее положение, говорит, что это конец спектакля, что дело идет к вешалке…»
Здравые слова. От себя добавлю: для одних к вешалке, для других к виселице.
14 февраля 1944 г.
Нейтралитет
В 1938 году один английский журналист задал вопрос генералу Франко: «Можно ли назвать режим, установленный фалангой, фашизмом?» Генерал Франко ответил: «Нет, это режим особого типа».
Генерал Франко напрасно претендовал на оригинальность: режим в Испании чрезвычайно напоминал режим в Германии и в Италии. Города пустели, концлагеря росли, и на кладбищах царило небывалое оживление, а в стране водворилась кладбищенская тишина.
Несколько дней тому назад генерал Франко еще раз торжественно заявил, что он соблюдает «строжайший нейтралитет». Я не знаю, как отнеслись к его заверению ревнители международного права. Но, вероятно, многие испанцы, которые теперь бродят по заснеженным болотам и полям, узнав о божбе генерала Франко, пышно выругались.
Посмотрим, чем заняты строго нейтральные солдаты строго нейтрального генерала. Еще недавно они преспокойно воевали то на Волхове, то под Ленинградом, в Пушкине. Они входили в 250-ю испанскую дивизию. Но вот 18 ноября 1943 года Мадрид передал через Берлин приказ: «Будьте строго нейтральными». Наивный читатель подумает, что после этого испанцы сбросили с себя немецкие шинели, оставили немецкие автоматы и направились домой. Все произошло проще и сложнее. Генерал Эстефан Инфантес действительно уехал в Мадрид, но, уезжая, он призвал своего начальника штаба полковника Антонио Гарсиа Наварро и сказал ему: «Любезный дон Антонио, отныне вы будете командовать нашими бравыми нейтралами, которые, кстати, с сегодняшнего дня входят не в 250-ю испанскую дивизию, а в Испанский добровольческий легион. Вы смените 121-ю немецкую дивизию».
Солдаты выстроились. Капитан Хосе Бермудес Кастра произнес речь: «Англичане недовольны. Официально дивизия возвращается в Испанию. Однако мы остаемся здесь и будем сражаться вместе с нашими друзьями-немцами. Пусть трусы, которые хотят домой, выйдут вперед, но предупреждаю — им не поздоровится. Таких предателей дома ждет хорошая головомойка». Два чудака все же вышли вперед: «Мы не желаем быть добровольцами». Капитан обругал непокорных и послал их, но не в Испанию, а на работы — рыть землю. Остальные поняли, что они — добровольцы особого типа.
Части Красной Армии, прорвав немецкую оборону в районе Волхова, увидели растерянных кабальеро, которые метались по снегу. «Что вы здесь делаете?» — спросили нейтрального Николаса Лопеса. Он ответил: «Увы, воюем».
Конечно, хлеб — это хлеб и нефть — это нефть. Но все же разговоры генерала Франко о «строжайшем нейтралитете» способны удивить даже в наше время, когда люди разучились удивляться.
Воистину, нейтралитет особого типа.
14 февраля 1944 г.
21 февраля 1944 года
Один американец недавно спросил меня: «Что думают русские о будущем?» Я ему ответил: «Нам некогда — мы воюем». В первую мировую войну была пропасть между фронтом и тылом. Фронт воевал, тыл философствовал и развлекался. В Карпатах шли кровавые битвы, в Петербурге спорили об антропософии, о футуризме, о тибетской медицине. Земля Вердена обливалась кровью, в Париже волновались: падет ли кабинет Вивиани и хороши ли декорации Пикассо к балету «Парад». У нас теперь нет тыла: вся Россия — передний край. Миллионы беженцев третий год живут как бы на полустанках. Рабочие Урала или Сибири работают до изнеможения. Машинисты не спят трое суток напролет, ведут сквозь пургу тяжелые составы. Среди развалин Сталинграда девушки кладут по пять тысяч кирпичей в день. Горняки Донбасса восстанавливают изуродованные шахты. В деревнях женщины, старики, дети борются за хлеб. Нет в стране ни отдыха, ни довольства. Россия сжала зубы: она воюет. Она хочет как можно скорей покончить с войной. Наша земля стосковалась по колосьям, и наши сердца стосковались по василькам. Мирный народ, мы воюем с таким ожесточением, потому что мы ненавидим войну.