Воздыхание окованных. Русская сага
Шрифт:
Мое ненасытное любопытство было все же не случайным, — это сумеречное облако, покрывавшее ту былую жизнь, этот ни с чем не сравнимый оттенок уныния, нелюбовного разделения душ, это свидетельство умаления света Божия в жизни людей и холод теперь уже почти осязаемо достигал и до меня. Никогда, никогда, впрочем, не виделось мне подобное на лицах Ореховских жителей. Напротив: даже в самые серьезные и скорбные моменты жизни сквозь лица все-таки просвечивала радость, говорящая о примирении с жизнью, о явном присутствии Божием в ней.
Но как же была тосклива и безнадежна жизнь тех, кого я находила в Адрес-Календарях, если листая их, погружаясь в документы, в их собственноручные писания, я буквально начинала задыхаться от вполне реального
Тем не менее, Адрес-Календари все-таки сообщали немало интересного… Например в Календаре Самарской губернии за 1880 год в разделе Ведомства министерства юстиции сообщалось, что прокурорский надзор в Бугульминском уезде осуществляет Александр Осипович Либан — дядюшка братьев Микулиных по матери. А в Уездном по Крестьянским делам присутствии — заседал штаб-ротмистр Микулин, а в присутствии воинской повинности — делопроизводитель дворянин Николай Михайлович Микулин — по всей вероятности двоюродный брат Александра и Иосифа. Среди Мировых судей я видела коллежский советник Федор Федорович Микулин — родного брата прапрадеда моего Александра Федоровича. И, наконец, в Бугульминском уезде, как и в Арзамасском, как и под Симбирском, как и в самой колыбели рода — рода в Тверском крае — нашла я и Микулинскую волость.
Со многими известными русскими фамилиями, жившими в этих краях, роднились, жили бок о бок и вместе воевали предки Микулиных в XVII и XVIII веках: с Аксаковыми, Языковыми, Неклюдовыми, Горчаковыми, Дурасовыми, Мертваго, Олениными, Тургеневыми, Чичериными, Бурцовыми, Болотовыми, Осоргиными…
Знаю, что дорог был прадеду моему — Александру Александровичу этот вольный волжский воздух великих речных и степных пространств, что он хорошо чувствовал какую-то особенную эпическую мощь этих мест, сохранявших память о рвавшейся когда-то к рубежам азиатских просторов Сибири энергии и силе молодого русского этноса. Эта свежесть и духовная нерастраченная мощь отзывалось усиленно не только в сердце прадеда, — он-то вырос в Симбирске, — но даже и во мне, там сроду не бывавшей. Как будто вспыхивали какие-то сигналы прапамяти, доносившие до нас далекие отзвуки давно уканувшей жизни…
Вот чудо: любовь к Симбирску, к берегам Волги, к старине этих мест, восторженное переживание моего прадеда их красоты передавалось и мне, точно так же, как и чувство безысходной тоски, которым дышали иные документы и книги, вгоняя меня в какой-то душевный и творческий паралич. Я знаю, что внешняя замкнутость моего прадеда скрывала где-то в сокровенных кладовых его сердца большую подлинную душевную глубину и способность духовно переживать и осмысливать жизнь.
И все-таки Бог послал мне на мои усердные поиски и некоторые неожиданные находки…
* * *
Так, между прочим, напала я совершенно случайно на два настоящих книжных раритета — первая книга — издания 1912 года — принадлежавшая перу Иосифа Александровича Микулина — представляла собой «Пособие для ведения дел чести в офицерской среде» — полный свод писаных и неписанных правил ведения дуэлей.
Тяжелый фолиант был поистине роскошно издан Генеральным штабом и в первой части содержал знаменательные рассуждения автора, в которых он пытался всесторонне рассмотреть проблему «чести» в историософском, социальном, культурном и религиозном аспектах. Посвящена эта книга была «с глубоким благоговением» «Священной памяти в Бозе почивающего Его Императорского Величества Государя Императора Александра III, Самодержца Всероссийского». Знакомство с ней, кстати говоря, и подсказало мне заголовок этой главы, взятый из Пушкинской «Полтавы», которые у Пушкина произносит перед самой казнью далекий сродник Жученко-Жуковских пан Василий Кочубей:
… три клада В сей жизни были мне отрада. И первый клад мой честь была, КладЧесть офицера, дворянина, государева слуги — она была несомненно и кладом настоящего военного Иосифа Александровича Микулина. Несомненно, конечно, что и не его одного в русском благородном дворянско-воинском сословии. Кроме того, ведь Россия знала и честь купеческую — известно, что без бумажек, на одном честном слове заключали русские купцы миллионные сделки. И была вера честному слову, честь берегли смолоду, памятуя Евангельское: «Верный в малом и во многом верен, а неверный в малом неверен и во многом» (Лк. 16:10).
Однако и понятие чести, как и многие другие популярные в мире нравственные постулаты, на первый взгляд кажущиеся однозначно добрыми, как и все в этом мире, вряд ли могут претендовать на абсолют, если пускаются они в самостоятельные плавания вне Христовой веры. Благоразумный разбойник, распятый справа от Христа, в последние секунды жизни Спасителя покаялся перед Ним, исповедав Христа Господом, и был прощен, и в тот же день оказался в раю вместе с Ним. А ведь этот человек был всю жизнь разбойником… Какая уж там честь могла быть у грабителя и убийцы! Чести не было, зато имел он одно достоинство — он понимал, он знал во всю свою жизнь, что он-то и есть настоящий разбойник, а не борец за справедливое перераспределение благ. Только благодаря этому не гордостному, но смиренному о себе помышлению, и была дарована ему перед смертью возможность покаяния и спасения.
Духовенство русское, да и все истинные крестиане, кем бы они ни были, к какому бы сословию не принадлежали, главной целью жизни (а следовательно и критерием добротности чести и честности) считали вслед за апостолом Павлом стремление «к почести вышнего звания Божия во Христе Иисусе» (Флп. 3:13–14). Для таковых целью жизни было восхождение человека от образа Божия, дарованного каждому как залог, к подобию Божию, — как смыслу и цели жизни
В книге же Иосифа Александровича, если бы она смогла попасть нам сегодня в руки, мы бы прочли суждения несколько иного характера и, увы, достаточно типичного для русского образованного дворянства позапрошлого века…
«Признание обществом за известным лицом права на любовь и уважение со стороны его сограждан и выражение этих чувств во внешней чести, оказываемой ему со стороны общества, должно быть рассматриваемо, как драгоценное духовное (! — прим. мое — Е.Д.) достояние этого лица, приобретенное им путем самоотверженной деятельности на пользу общества и служащее для него источником нравственного удовлетворения и душевного спокойствия, то есть источником счастья».
Невозможно было в то же время не согласиться с рассуждениями И.А. Микулина о воинской чести: «Воины заслуживают почета, говорит Вл. Соловьев, конечно же не потому, что убивают других, а потому, что сами идут на смерть за других». Однако, на первый взгляд, несомненные постулаты типа: «Миросозерцание честного человека и соответствующее этому миросозерцанию отношение к самому себе и внешнему миру с течением времени укрепляется в нем и принимает определенные, неизменяемые очертания, в границах которых и проявляется в области этики его духовная жизнь», — вызывали все же недоумения, а то и отторжения:
«Каждый человек, признающий за собой известное нравственное достоинство имеет право требовать (!), чтобы его ценили и уважали, ибо в связи с идеей — вот что является первоначальной причиной стремления человека к внешней чести».
Я читала эти уверенные и довольно тяжеловесные нравственные сентенции двоюродного прадеда генерал-майора и пыталась представить себе, как же он сам переживал свой полный разрыв с братом: страдал ли? скучал ли? Раскаивался ли? Оправдывал свою непреклонную твердость, переходящую в жестокость, или уже научился подавлять в себе всякие признаки «слабости», как, скорее всего, он называл эти душевные движения?