Воздыхание окованных. Русская сага
Шрифт:
Сохранилось еще одно письмо из тех студенческих времен Николая Жуковского. Он пишет в нем о неприятностях между Егором Ивановичем и Леонтьевым, в чем было дело точно не установленно, но очевидно Леонтьев протестовал против необходимых, по мнению Егора Ивановича расходов по управлению имением и не принял оплаченных счетов. В пятой главе мы вскользь уже поминали этот случай — Егор Иванович был прекрасным управляющим — он отечески относился к тому, что было ему вверено — и к земле, и к крестьянам, он не умел «выкачивать» изо всего предельную выгоду, в ущерб благосостоянию крестьянства, в ущерб плодородию почв — это было умеренное, здоровое и совестное хозяйствование. Но так или иначе хозяину нужно было нечто другое…
Николай Егорович писал по этому поводу отцу:
«Милый и дорогой наш папа,
Нам передана была мамашей неприятная история
Бог милостив, папа, все устроится к лучшему. Мы бы хотели, чтобы Вы совсем бросили всякие чужие занятия, но в настоящую минуту этого пока нельзя, еще у нас подвязаны крылья, да и Вы слишком любите хозяйственную деятельность, а Орехово не может, конечно, удовлетворить это любви. Так что ради этой любви и ради только ее одной сойдитесь с Крузенштерном; поле широкое, папа, для проектов и улучшений; Крузенштерн не скажет, что рига слишком хороша, зато Крузенштерн и не подвергнется риску быть избитым пастухом.
Решайтесь, папа, а Леонтьева бросьте, это мы все Вас просим; пожалуйста, не бойтесь, просить будет, да Вы то, ради Бога, бросьте свою мягкость и откажитесь на отрез.
Да благословит Вас Бог, милый папа, да даст Он Вам твердость и бодрой решимости.
Многолюбящий Вас Ваш сын
Н. Жуковский.
Если у Вас есть счеты с конторой, то уплатите выкупными или даже заложите Орехово. Но во всяком случае и даже лучше, если он будет требовать сильно, дайте формальный вексель на год или больше. Это мы уплатим сообща, папа, не безпокойтесь. Мы все, слава Богу, здоровы и все Вас целуем. 1868 год. 2 января».
Николай был искренне уверен, что окончив университет, он сразу сможет зарабатывать и тем облегчит жизненные ноши родителей. Но прошло почти 3 года, пока он смог встать на ноги и взять на себя все заботы о семье.
Весною 1868 года оба брата Жуковских кончили университет. Иван был оставлен при университете кандидатом прав, а Николай и друг Щука окончили кандидатами математических наук. Опять всплыла мечта поступить в Петербурге в Институт Путей Сообщения — так был переименован Инженерный корпус, который в свое время оканчивал Егор Иванович. Материальные дела семьи к тому времени поулучшились — Егор Иванович остался управляющим у Оболенских, а так же и у помещицы Нарышкиной. Николай надеялся, что он тут уже близок к заветной цели стать инженером. Однако в Петербурге ему пришлось очень трудно — он совсем не знал черчение. К тому же климат явно не пошел ему на пользу — пришлось оставить институт и вернуться на Ореховское молоко и готовиться к защите магистерской диссертации в Московском Университете, которую, скажем мы, забегая вперед, он блистательно защитил.
Начиналась новая страница жизни — мощное, красивое восхождение к вершинам науки. Пришел определенный достаток и в семью, хотя все-таки Егор Иванович не отказался служить управляющим имением Новое Село в Тульской губернии у сына Ивана, который женившись на состоятельной вдове князя Гагарина, обрел немалую собственность и нуждался в управителе.
Это означало еще большее удаление Егора Ивановича от семьи и Орехова, от любимой супруги. Но подрастали еще и младшие дети — Валериан, Володя и отроковица Верочка. О них и об Орехове, тоже нуждавшемся в заботах и поновлениях, болела душа Егора Ивановича и Анны Николаевны, которых вновь ждала разлука…
На коллаже работы Екатерины Кожуховой — слева — направо: Николай Егорович Жуковский — студент Университета, Егор Иванович Жуковский и Иван Егорович Жуковский — кандидат права. А так же здание Корпуса Инженеров Путей сообщения в Петербурге, который окончил Егор Иванович, образец мундира
Глава 6. Странничек
…Вот уже и калина за моим деревенским окном начала наливаться… А в Орехове калины я что-то не помню: может, где на деревне и росла, но в усадьбе ее не было. Зато помню и многие годы с детства искала встречи с незабвенными цветками (нет, плодами, плодами, конечно…) того удивительного рода кустов бересклета, которые так же, как и роскошную сирень, и жасмин высаживал у стен ореховского дома прапрадед Егор Иванович Жуковский в середине XIX века. Дожили прадедовские посадки даже до времен моего послевоенного детства, и я помню, с каким трепетом я забиралась в гущу этих очень старых разросшихся кустов и не могла наглядеться на красоту ягод. Для меня это было нечто неземное, чудное, каким-то тайным образом связанное со всем духом и образом Орехова. Тем более, что мне и тогда говорили, что все это — посадки моего прапрадеда — Егора Ивановича Жуковского — и огромные сирени, правда уже вырождавшиеся к моему появлению в ореховском мире, и жимолости и необыкновенной красоты жасмин, который резали и ставили благоухать в дому…
Мне часто рассказывали о дедушке, — я хочу теперь оставить в стороне все эти "прапра" (собственного деда я не видела — он за 37 лет до моего рождения оставил Россию и судя по карточкам, присылавшимся из Америки или из Парижа, это был очень моложавый и красивый джентльмен. Но то дедушка Егор Иванович…). Он скончался в 1883 году, но образ и дух его всегда пребывал в Орехове, пока там еще жил кто-то из оставшейся дедушкиной семьи. Поразительно: это был самый тихий человек из всех, кого я только знала за всю жизнь (и даже заочно из предков), тихий не внешними манерами, молчаливостью или сдержанностью реакций, не той тихостью наружной, которая, как правило, если затронуть пусть невзначай в глубинах этого "тихого" нечто, относящееся к неприкосновенной сфере его самолюбия, то тут не только вся тихость эта закончится, но и познакомишься с оказывается весьма крепкими «бицепсами» самозащиты, а и пуще того: иной раз и рык услышишь от такого тихони.
А дедушка Егор Иванович был тих изнутри, в самых своих глубинах. В нем не было зла, кажется, совсем. Его сердце не способно было не только носить в себе самомалейшее зло, но и видеть зло, учиняемое не только ему (тут он был терпелив) другим — не случайно еще во времена его молодости, первых лет брака с Анной Николаевной и их начальной жизни в Орехове, он запретил охоту.
Мне вспоминаются многие образы добрых русских помещиков, без охоты жизнь свою не мысливших, — да хоть сын Егора Ивановича — Николай Егорович — человек, огромной доброты, мягкости, великодушия, а как любил охотиться… Вот читаю, к примеру, в бабушкиных записках описание обстановки кабинета Николая Егоровича, где на настенном ковре или в охотничьем шкафу описывала она все надлежащие охотничьи принадлежности ("у Николая Егоровича везде, где бы не жил, всегда пахло порохом, кожей, и душистым мылом Брокара") и среди них — непременный, заслуженный ягдташ «со следами крови убитых охотничьих трофеев». Я всегда содрогалась, читая эти строки, и в детстве, когда мне кто-то из ореховских охотников преподнес в качестве подарка и игрушки пушистую заячью лапку, я помню, что и в руки ее взять не могла от ужаса…
Вот и дедушка мой Егор Иванович был такой же. Нынче над ним могли и жестко посмеяться, но тогда окружали его люди истинно добрые, светлые, чистые и понимающие, хотя не все и не до глубин: и они не отдавали себе в полной мере отчета, что это был особенный, отличный ото всех человек. Даже тогда, в те благословенные времена особенный. Даже для таких любящих и целомудренных душ как Анна Николаевна или его собственные дети. При всей их доброте им было далеко до Егора Ивановича, который молчаливо признавался всеми в семье все-таки несколько необычным и немного странноватым человеком.
Он не мог видеть, когда в Орехове появлялся кто-то с ружьем — Егор Иванович не мог бы как Лев Толстой с творческим наслаждением описывать взгляд затравленного на охоте и раненного, еще живым привязанного к седлу волка. Не мог видеть предсмертные содрогания подстреленного вальдшнепа. Сколько раз было: возвращаются сыновья вместе с крепостным тогда еще дядькой Кириллой Антипычем с охоты с ягдташами, полными дичи, — усталые, голодные, победоносные, перебивая друг друга рассказывают о своих охотничьих подвигах. Анна Николаевна слушает рассеянно, но лицо у нее довольное: ох, какое блюдо велит она приготовить из настрелянной дичи! Старшая Машенька все хлопочет, чтобы ей непременно аккуратно засушили крылышко селезня на шляпку, учитель мальчиков — Альберт Христианович — потирает руки, предвкушая, как он в следующий раз тоже пойдет на охоту, и один только Егор Иванович молчит в уголочке, никак не разделяя общего возбуждения: он смотрит на свесившиеся головки убитых птиц. И на лице его огорченном — сокрушение и боль.