Воздыхание окованных. Русская сага
Шрифт:
Почему Достоевский так любил картину Клода Лоррена «Ацис и Галатея», которую называл по-своему «Золотым веком»? Не античная идиллия виделась ему в ней, а утраченный человечеством Рай, о котором где-то в глубинах сердец хранится некая прапамять. Таким, как Достоевский, Бог благословлял дар особенно острой и чуткой памяти об утраченной высоте и какие-то словно давно знакомые отрывки воспоминаний — deja vu, и понимание, что именно эта память и всевает в чуткие души некое непонятное беспокойство, странные стремления к странствиям — как наземным, так и внутрисердечным.
Для таких избранников Божиих, как Достоевский, эти странные
Человек ведь духовен по природе. Он таковым создан Богом. И это и есть в нем его образ Божий. Но все-таки еще не подобие Божие… Подобие, — то есть не убить в себе дух, но дать ему жизнь и возрастание, чтобы стать поистине «осуществленным» духовным человеком, — мы должны завоевывать с Божией помощью за время, отведенное нам на земную жизнь.
…Те же, у кого были только некие способности при полной утрате (или отсутствия дара?) способности слышать голос этой таинственной внутренней прапамяти, неизъяснимую тоску — святое беспокойство об утраченном «Золотом веке» и связанной с этой памятью ненасытной устремленностью туда, где «за далью непогоды, есть блаженная страна», — всего того, что и называется и с к а н и е м Б о г а, — те ничего на самом деле не творили. И не могли сотворить. В лучшем случае они сочиняли картинки к «волшебному фонарю». Он радовал их уже одним тем, что показывал всем то, что и так было всем знакомо. «Ловко воспроизвели, как на фото!».
Услышать, уловить это святое беспокойство, усиленное покаянным плачем о своем несоответствии, о своей вековечной утрате, как в творчестве, в искусстве, так и в обыденной жизни, — значит, увидеть большую глубину в человеке, услышать подлинное лицо его боли, — у каждого она может быть по-своему приодета, но все решает исток и вектор устремления этой боли, — к Богу ли, о Боге ли, по Богу ли?
Не одна-то ли, да одна, Ай, во поле дорожка, Во поле дороженька. Не одна-то ли дорожка, Ай, дорожка пролегала, Она пролегала. Эх, частым ельничком доро… Ай, дорожка зарастала, Она зарастала…* * *
Последние годы Егора Ивановича не принесли ему ни благополучия, ни житейского покоя. Устраниться туда, куда влеклось его сердце, — к любимой семье — ему было никак нельзя. Да и при всем при том, он все-таки оставался деятельным человеком. В поте лица он любил трудиться. А тут, наконец, сын Иван Егорович, наконец, женился, и, получив в приданное за женой обширные имения, призвал к себе отца в качестве управляющего.
Удаляться от Орехова, от семьи, от Анны Николаевны, ведь и по соседству с Ореховым еще водились богатые имения, а значит, он мог бы служить и там, — было больно. Однако свое решение перебраться к сыну в «Новое Село» Егор Иванович
…Не осталось теперь в Тульских краях и следов того имения «Новое Село», что на берегу реки Шат, где предстояло доживать последние восемь лет жизни Егору Ивановичу. Разрушен почти до основания храм Успения Пресвятой Богородицы, построенный в давние времена предками владельцев имения — дворян Астафьевых, из рода которых была невеста Ивана. В этом храме Егор Иванович всегда молился, регентовал им созданным хором крестьянских детей, занимался его благоукрашением, — много дивных утешительных молитвенных минут пережил он в этом храме, а потом и упокоился за его алтарем, не дожив немногим до своего семидесятилетия. Могила Егора Ивановича сохранилась только в карандашном наброске Анны Николаевны в ее письме из Нового Села детям.
К слову сказать, и в Ореховском доме никогда не бросались в глаза следы бытия первого его хозяина. Не сохранился его кабинет, и сейчас я бы спросила у бабушки, а был ли он вообще? Нет о нем упоминаний ни в письмах, ни в воспоминаниях, мол, вот де кто-то из детей занял папашину комнату…
Оставались цветники, еще долго радовавшие глаз и поддерживавшиеся детьми и отчасти внуками; всего лишь одна фотография, немного писем и записок, — и все. Но и то немногое, что осталось, говорит: и молитвенные дневники, о которых уже знает читатель, и письма Егора Ивановича, которые я здесь ниже еще приведу, и вот такие на первый взгляд, простенькие записки, которые он писал для самого себя, а, оказалось, что писал он их словно в ответ на мои размышления.
Когда-то давно я читала эти записки, скользя глазами по строкам, по тексту, который не вызывал ни вопросов, ни возражений, настолько он был в моем понимании «правильным», и я потому даже не собиралась вставлять их в мой «Подстрочник к помяннику». Но вот что-то заставило меня опять обратиться к этой тетрадочке, и когда я открыла ее в очередной раз, передо мной вдруг ожила каждая буква и каждая мысль, — все окрасилось и обрело силу ощущением присутствия человека, который отошел ко Господу за 62 года до моего рождения и почти за 130 лет до мгновения, когда я пишу эти строки. Мне открылось, что все написанное было не просто словами, но жизнью, опытом и сутью Егора Ивановича, и что каждое слово и мысль в этих записочках уже были его собственным д о с т о я н и е м, — тем, что стяжал за жизнь милый дедушка; и то еще открылось, что строки эти были написаны словно… для меня.
Видно не случайно нынче потянулась рука к той заветной тетрадке, уже давно отложенной в сторону…
«Слава в Вышних Богу и на земле мир!
Сладостно и утешительно произносить слова сии, только с восторгом чистой души можно воспевать Творца Всевышнего и никакое удовольствие земное не может пролить столько утешений в сердце наше как удовольствие небесное; как велик человек, ощущающий все прекрасное, видящий во всем Бога и как ничтожен он в своих плотских помышлениях. От высокого к низкому, от славы к ничтожеству — одно мгновение.
Блажен верующий и непрестанно ищущий в сердце своем Бога. Несчастлив, ниже пресмыкающего червя, человек в страсти — без веры и без Бога — нет жизни, без чистоты душевной нет утешения мысли, нет восторга, нет вдохновения и никогда не воскликнешь:
Слава в вышних Богу и на земле мир!»
А потом решила я и еще одну записочку дать, — уж очень она оказалась близка к теме и завершению рассказа о дорогом мне страничке, конца которого ждать уже и не долго:
«Заря восходящего солнца.