Вождь окасов

Эмар Густав

Антинагюэль прыгал как тигр в самой середине схватки, сметая все препятствия и беспрерывно ободряя своих воинов, которые теряли бодрость, видя отчаянное сопротивление врагов. Чилийцы и индейцы были попеременно победителями и побежденными, осаждающими и осажденными.

Битва приняла грандиозные размеры, это не было уже правильное сражение, в котором искусство полководцев часто заменяет число войска; нет, это был всеобщий бой, в котором каждый искал своего противника, чтобы драться один на один.

Антинагюэль бесился; он употреблял тщетные усилия разорвать железную сеть, которой неприятель опутал его. Круг

беспрерывно уменьшался и с каждой минутой угрожал ему все более и более. Принужденный защищаться против чилийских солдат, стоявших над ним, он находился в крайне затруднительном положении.

Испанские всадники спереди и сзади страшно теснили индейцев. Наконец почти со сверхъестественным усилием Антинагюэль успел разорвать тесные ряды неприятеля и бросился в ущелье со всеми своими воинами, вертя над головой своим тяжелым топором.

Черный Олень успел сделать такое же движение. Но часть чилийских всадников Жоана, бывшая в засаде, бросилась из-за возвышения, за которым скрывалась, с громкими криками и рубя все перед собой, еще более увеличивая всеобщее замешательство.

Красавица следовала за Антинагюэлем шаг за шагом, со сверкающими глазами, со сжатыми губами, вдыхая как лютый зверь запах крови.

Дон Грегорио и генерал Корнейо делали чудеса храбрости; под их саблями индейцы падали как спелые фрукты под палкой, сбивающей их. Эта страшная резня не могла долго продолжаться; мертвые валялись под ногами лошадей и заставляли их спотыкаться; руки сражающихся ослабевали от ударов.

– Вперед! Вперед! – кричал дон Грегорио громовым голосом.

– Чили! Чили! – повторял генерал, при каждом ударе убивая человека.

Дон Рамон, ни жив ни мертв, почти обезумев от вида крови, сражался как демон: он вертел вокруг себя саблей, давил своей лошадью всех приближавшихся к нему, испускал какие-то непонятные крики и метался во все стороны как беснующийся.

Между тем виновник всей этой резни – дон Панчо Бустаменте, до сих пор остававшийся бесстрастным зрителем всего, что происходило перед ним, вдруг выхватил саблю у одного из солдат, карауливших его, и поскакал вперед, крича громовым голосом:

– Ко мне! Ко мне!

На этот призыв ароканы отвечали радостным воем и бросились к Бустаменте.

– О! О! – вскричал вдруг чей-то насмешливый голос. – Вы еще не свободны, дон Панчо.

Бустаменте обернулся, он был лицом к лицу с генералом Корнейо, который заставил свою лошадь перепрыгнуть через груду трупов. Противники, разменявшись взглядом ненависти, бросились друг на друга с поднятыми саблями.

Толчок был ужасный: обе лошади упали; дон Панчо получил легкую рану в голову, у генерала Корнейо рука была проткнута оружием его противника. Одним прыжком дон Панчо встал на ноги; генерал Корнейо хотел сделать то же, но вдруг чье-то колено тяжело опустилось на его грудь и принудило его опять упасть на землю.

– Панчо! Панчо! – вскричала с демонским хохотом донна Мария – это была она. – Посмотри, как я убиваю твоих врагов.

И движением быстрее мысли, она воткнула свой кинжал в сердце генерала. Тот бросил на нее презрительный взгляд, вздохнул и не пошевелился. Он умер.

Дон Панчо не слыхал слов куртизанки; он с величайшим трудом защищался против многочисленных врагов, которые нападали на него с разных сторон.

Дон Рамон в самой силе своего страха как будто почерпнул

мужество. Случайности битвы привели его к тому месту, где была донна Мария, в ту самую минуту, когда она хладнокровно закалывала генерала Корнейо. По одной из тех странностей характера, которых нельзя объяснить, но которые часто заставляют нас любить тех, кто больше нас мучит, достойный сенатор глубоко уважал генерала, который всегда поднимал его на смех. При виде гнусного убийства, совершенного куртизанкой, дон Рамон пришел в ярость; подняв свою саблю, он закричал:

– Ехидна! Я не хочу тебя убить, потому что ты женщина, но по крайней мире я поставлю тебя в невозможность вредить.

Красавица упала с болезненным криком: дон Рамон рассек ей лицо сверху донизу!

Этот крик раненой гиены был до того ужасен, что многие из сражающихся вздрогнули. Бустаменте тоже услыхал этот крик; одним прыжком очутился он возле своей любовницы, которая сделалась отвратительна от полученной раны. Он наклонился к ней и, схватив ее за длинные волосы, бросил поперек своего седла; потом, вонзив шпоры в бока лошади, поскакал, очертя голову, в самую середину схватки.

Несмотря на неслыханные усилия чилийцев захватить беглеца, он, благодаря счастливому случаю, успел ускакать от них, прежде чем им удалось окружить его.

Индейцы добились желанного результата – освобождения Бустаменте. С этих пор битва не имела уже для них никакой цели, тем более что испанцы, принудив их оставить занимаемую ими позицию, страшно умерщвляли их.

По знаку Антинагюэля воины его вдруг бросились из ущелья и под градом пуль взобрались на скалы с невероятным проворством.

Битва кончилась. Ароканы исчезли. Чилийцы пересчитали оставшихся. Потери их были велики. У них было семьдесят человек убитых и сто сорок три раненых. Несколько офицеров, в числе которых находился и генерал Корнейо, были убиты.

Напрасно отыскивали Жоана, неустрашимый индеец исчез как невидимка.

Потери ароканов были еще значительнее: у них было убито триста человек; раненых они успели унести, но все заставляло предполагать, что число их было очень велико.

Дон Грегорио был в отчаянии от побега Бустаменте. Этот побег мог иметь для безопасности страны чрезвычайно дурные последствия. Надлежало немедленно принять самые строгие меры.

Само собой разумеется, что теперь дон Грегорио не зачем было отправляться в Сантьяго; напротив, необходимость требовала, чтобы он возвратился в Вальдивию для обеспечения спокойствия этой провинции, которую известие о побеге Бустаменте легко могло возмутить. С другой стороны, было также важно, чтобы власти столицы были предупреждены обо всем и успели принять меры предосторожности.

Дон Грегорио находился в чрезвычайном недоумении; он не знал, кому дать эти поручения, как вдруг сенатор вывел его из затруднения. Достойный дон Рамон наконец серьезно поверил своему мужеству; он от всей души считал себя первым храбрецом в Чили и уже принимал такой победоносный вид, что нельзя было удержаться от смеха. Более чем прежде, его мучило желание возвратиться в Сантьяго, не потому, чтобы он боялся... Как? Ему бояться? О, нет!.. Но он горел желанием удивить своих друзей и знакомых рассказами о своих невероятных подвигах. Это была единственная причина, заставлявшая его удалиться, по крайней мере единственная, которую он называл.