Возраст третьей любви
Шрифт:
– Это же ты подарил, – объяснила она. – Разве тебе неприятно, что я одеваю?
– Придется теперь что-нибудь золотое подарить, к блесточкам! – засмеялся Юра, и она не стала отнекиваться, как раньше, а тоже радостно засмеялась.
Так, пересмеиваясь и не торопясь, они одевались, как будто и правда был сегодня какой-то праздник.
Оля достала из шкафа английский галстук – темно-синий, из плотного шелка в тонких разводах, – который подарила ему еще к двадцать третьему февраля.
Как ни странно, за все время, что они жили вместе, Юра почему-то
– Как у премьер-министра, – заметил он.
– Только я не умею завязывать, – сказала Оля. – А ты?
– Слушай, да мы же в первый раз куда-то с тобой идем! – вдруг сообразил Юра. – Да-а, совсем я… Ну ничего, теперь будем ходить в злачные места как на работу, если тебе понравится.
Она внимательно следила за его пальцами, пока он завязывал галстук, – как в больнице, когда Юрий Валентинович показывал ей что-нибудь во время перевязки.
Оля чуть не вышла на улицу прямо в красных туфельках, да Юра вовремя заметил.
– Ну, дорогая моя, всякая самоотверженность должна иметь предел, – сказал он и добавил: – Постой здесь, я машину поймаю. Не хочется мне за руль садиться, а хочется с удовольствием выпить в обществе красивой женщины.
Она кивнула радостно, как ребенок, которого ведут на елку.
Вообще-то Юра не очень любил ходить в корейское кафе – то самое, у вокзала, которое раньше называли «Под мухой». Ему почему-то казалось, что там под видом какого-нибудь блюда непременно подадут собаку. А с его брезгливостью одной подобной мысли было достаточно, чтобы никогда туда не заглядывать.
Правда, сказать кому-нибудь об этом было бы смешно. Что за дурость, с чего вдруг собаку, если закажешь рыбу? Да и корейские лакомства с рынка он ел ведь охотно. Но на рынке все-таки видно, морковку берешь или папоротник, а тут… А вдруг кто-нибудь за соседним столиком будет есть собаку?
О таких глупых вещах он размышлял, ловя машину на углу, и потом, уже входя с Олей в кафе.
В общем-то кафе было самое обыкновенное. Чистенькое, уютное, с корейскими картинками на стенах, с приглушенным вечерним светом. Смотреть здесь было особенно не на что, но посидеть, судя по всему, приятно.
– Водки мне принесите, пожалуйста, а закуску пусть девушка выберет, – сказал Юра улыбающейся официантке. – Только ничего… экзотического не заказывай, ладно? – обернулся он к Оле. – Мы ведь рыбу хотели, да?
– Нет-нет, я ничего такого не буду, – быстро покачала она головой.
«Наверное, догадалась про собаку, – подумал Юра. – Вот осел!»
Это слегка испортило ему настроение, как всегда портила собственная дурость. Оля просматривала меню, что-то спрашивала у официантки, водя пальцем по строчкам. Та кивала, отвечала, записывала. Юра обводил глазами зал. Он слегка отвык от подобных заведений, и ему было даже интересно. Хотя, конечно, далеко не так, как Оле, которая посматривала вокруг с почтительным любопытством.
Официантка
В субботу вечером людей в кафе было много; просто повезло, что как раз к их приходу освободился столик. Официантки сновали по небольшому залу, посетители то входили, то выходили. Происходило обычное броуновское движение, которым и приятен вечерний ресторан: даже если кто-то и рассматривает тебя с любопытством, ты можешь этого не замечать, и сам смотришь на присутствующих ненавязчиво, никого не задевая своим вниманием.
Таким полувнимательным взглядом Юра и обводил зал. Чуть дольше он задержал взгляд разве что на коренастом мужчине в форме летчика гражданской авиации. Мужчина вошел в зал и сразу направился к свободному столику, наверное, заранее заказанному. Не садясь, он обернулся – и, проследив за взглядом летчика, Юра увидел его спутницу.
Летчик ждал, женщина шла к столику, а Юра смотрел на нее и чувствовал, как настроение сегодняшнего утра, всего сегодняшнего дня, уже почти забытое, снова нагоняет его…
Теперь, вечером, она выглядела еще более эффектно, чем утром в ординаторской. Юра правильно заметил тогда: такие женщины самой природой предназначены для того, чтобы привлекать внимание – в первую очередь, конечно, мужчин. Даже одежда смотрится на них иначе, чем на других – как обрамление их блистательности.
Евгения Стивенс выглядела именно блистательно; лучшего слова и подобрать было нельзя.
Наверное, она надевала туфли возле гардероба, потому и задержалась. И теперь, в туфлях на высоких каблуках, походка у нее была такая, что все мужики за столиками провожали ее взглядами. Впрочем, к этому она наверняка привыкла и на лишние взгляды внимания не обращала.
Платье на ней было такое, какие надевают не для похода в провинциальное кафе, а для посольского приема. Бабушка однажды брала Юру – ему было тогда лет шестнадцать – на прием в английское посольство, «чтобы мальчик знал жизнь во всех ее проявлениях». Фасоны платьев были тогда, конечно, совсем другие – да Юра едва ли их заметил и наверняка не запомнил, – но дух был этот самый: дух изысканности, хорошего вкуса и холодноватого лоска.
Холодноватым лоском веяло от походки Евгении Стивенс, от ее открытых плеч, тонко белеющих под прозрачным газовым палантином, даже от того, как неровно колебался подол ее темно-зеленого, зеркально поблескивающего платья.
– Смотри, как интересно, Юра, – вдруг произнесла Оля, и он вздрогнул от ее голоса. – Видишь, какое платье у вон той девушки? Внизу как будто изрезанное, висит такими клочьями! Правда, необычно?
Подол платья Евгении, на которую и указывала Оля, действительно был сделан в виде ломаной линии. Впереди «клочья» были короче и слегка открывали ее овальные колени.
Тоска, от которой он так приятно избавился всего час назад и которая была для него прочно связана со всем обликом этой женщины, – накатила на Юру так мгновенно, словно никуда и не уходила.