Возраст третьей любви
Шрифт:
Сашка относился к любой женитьбе как к экзистенциальному тупику: был уверен, что нормально существовать женатый человек не может, потому что этого не может быть никогда. А Юрина женитьба разочаровала его едва ли не больше, чем всякая другая.
– Стоило ума искать и ездить так далеко! – поздравил он Гринева. – В Москве тебе не хватило?
Сашка был осведомлен об истории Юриной семейной жизни до приезда на Сахалин. Собственно, он и сманил Гринева из Москвы почти четыре года назад…
Тогда, сразу по приезде, Юра бывал у Сашки часто. Коновницын
Все объяснялось просто: чтобы общаться с Коновницыным почаще, надо было пить столько, сколько вообще не может себе позволить пить врач, тем более оперирующий хирург.
Сашка пописывал статейки для местных газет, сценарии для радиопередач, время от времени перехватывал еще какие-то халтурки вроде текстов к буклетам о Сахалине. Его нежелание связывать себя семейными узами было вполне объяснимо и без экзистенциальных причин: при мысли, что пришлось бы зарабатывать не только на хлеб и водку, но и на что-то еще, Сашка терял, как он говорил, всякий интерес к жизни.
Но, в конце концов, Гринев как-то и не собирался создавать с ним здоровую семью, и не ему было решать, сколько сил должен отдавать работе Саша Коновницын. А стихи его, прозрачные и печальные, все реже появляющиеся в промежутках между пьянками, были так хороши, что о них и сказать было нечего.
Время от времени он ставил Сашке капельницы, выводя из запоев, – всегда только по его просьбе, после ночных звонков. Когда это произошло в первый раз, Юра заглянул к Коновницыну утром перед работой – проведать.
Сашка сидел на своей замызганной, размером шаг на шаг, кухне и пил чай. Вид у него был помятый, лицо оснувшееся и усталое, но глаза уже смотрели внятно и не блестели лихорадочным запойным блеском.
– Чаек попьешь, Юра? – как ни в чем не бывало предложил Коновницын.
Как будто не было вчерашнего вечера с капельницей и как будто Гринев не вышел отсюда совсем недавно, убедившись, что приятель уснул.
– Давай, – согласился Юра.
– С лимонничком, – отрекомендовал Сашка. – Говорят, потенцию повышает. Ты пей, пей!
– А мне, по-твоему, потенцию пора повышать? – засмеялся Юра. – Что это ты меня так угощаешь старательно?
– А вот еще, говорят, морские ежи для этого дела хорошо, – продолжал размышлять Сашка. – Вот то, знаешь, что у них внутри – как долечки мандариновые.
– Сказал бы я, что тебе для потенции хорошо, – заметил Гринев.
– А ты не говори, – невозмутимо отозвался Сашка. – Это я и без тебя знаю. И ты меня, друг ситный, не воспитывай – поздно.
– Как скажешь, – пожал плечами Гринев.
– Так и скажу. За что тебя люблю, Юра, – что жить не учишь.
– Кто б меня научил, – улыбнулся Гринев, и на этом разговор был окончен.
Нынешним вечером Сашка выглядел неплохо,
– О! – обрадовался он Гриневу. – А я весь вечер размышляю: и кого ж это мне сегодня увидеть хочется? Оказывается, тебя!
Юра не слишком обольщался насчет Сашкиной к нему любви. Наверное, Коновницын не обманывал и ему действительно было приятно видеть Гринева, а еще приятнее – выпивать с ним. Но точно так же, или почти точно так, Сашке было приятно видеть любого, кто «не учил его жить». А уж выпивать – это почти с кем угодно, во всяком случае, после первых ста граммов.
– Составишь компанию? – поинтересовался Сашка. – Ведь я же, Зин, не пью один!
– Составлю, – кивнул Юра. – Сходить?
– Да я сам схожу, – великодушно отказался тот. – Делов-то – киоск под окном! Проспонсируй только.
Пока Сашка бегал в киоск, Юра разглядывал комнату, в которой не был, не соврать, уже почти полгода.
Вообще-то разглядывать было особенно нечего. Здесь ничего не изменилось не только за полгода, но и за все время с того дня, когда Юра впервые приехал на Сахалин и пришел в гости к своему единственному здешнему знакомому.
Таким же густым слоем лежала пыль, так же громоздилась под письменным столом батарея пустых бутылок, так же высилась гора окурков в огромной океанской раковине, служившей пепельницей. На столе стояла открытая печатная машинка с наполовину исписанным листом.
И, как раньше, как всегда в этом доме, Юра почувствовал, что его охватывает уныние при виде чужой судьбы, для которой жизнь – как слишком сильный ветер.
Он глянул на листок в машинке, заметил ровные строфы, но прочитать не успел.
– Все-таки демократия – это, знаешь, вещь! – Сашка поставил на стол две бутылки водки. – Раньше-то, помнишь? По пять часов в очереди стояли… А сейчас – пожалуйста, круглые сутки нон-стоп. Я, Юр, сразу две взял, чтоб потом не напрягаться.
Юра слегка поморщился. Он уже счет потерял алкогольным доводам о преимуществах демократии; от пошлой повторяемости его коробило.
Сашка принес из кухни колбасу, холодную вареную картошку, магазинный салат из морской капусты. Морскую капусту, правда, Юра и пробовать не стал: склизкая какая-то, и запах неприятный. Да и вообще есть не хотелось.
– Жена кормит? – подмигнул Сашка, заметив его взгляд в сторону капусты. – Есть, конечно, преимущества…
– Да нет, – отшутился Юра, – просто я как немец.
– В смысле?
– Ну, они, я слышал, или уж есть – тогда только запивают чем-нибудь легоньким, или уж пить – тогда только зажевывают.
– Надо же, совсем как мы! – удивился Коновницын.
Минуты, которые Юра любил в разговорах с Сашкой – когда в том ясно проступала утонченность сознания, обостренность душевного зрения, – наступали теперь довольно редко и длились недолго. Но они еще наступали все-таки, и, наверное, Сашка сам догадывался, что Гринев – один из немногих его приятелей, который способен это в нем замечать.