Возвращение блудного сына
Шрифт:
Тогда его, совсем не готового к встрече с тяжким и кровавым полубродягу, искала опасность; теперь он сам искал ее — и не находил, хотя знал, чуял, что она где-то рядом. Но девушки бежали по тротуарам, крепкие ноги в шелковых чулочках летели по осыпающейся листве; почтенные совслужащие, мастеровой и иной работный люд заполняли окружающий теперь Малахова мир; тихие пьяницы грудились у пивных. Однако, отворачиваясь от этого спокойствия, он снова и снова исступленно метался по местам, способным пробудить горькие воспоминания. Что-то должно было открыться ему в этих местах, обратного случая не могло быть, и если бы он произошел и не было бы сдвига в малаховской памяти и душе — сердце надсеклось бы, пустота проникла в него, и он ушел бы из этого города, оставив все, что он ему дал: любовь, женщину, ожидаемого ею ребенка, мальчишку-беспризорника — приемного сына. Он знал, сколь ужасен и для них, и для него был бы этот побег и как он бесполезен, и все-таки предполагал, что он может случиться. И, скитаясь по оставленным в горькой памяти местам в поисках некогда ускользнувшего, Николай
Первым делом отправился он к местам, где проводил некогда свои ночлеги. Там так же помигивали вечерами костерки, грелись возле них люди, ругаясь остуженными голосами, но их было уже мало, да и те собирались уходить перед долгой зимой: кто на юг, кто — в теплые подвалы. Здесь Николай не встретил знакомых и без сожаления покинул пропитанные туманом низины.
Потом песенка вспомнилась ему: «Ты куда, дочи, колечико девала?..» Вот и дом Фролкова, окошки горницы, где он лежал когда-то. Сгорбленная старушка вышла из дверей, прошла мимо Малахова с маленьким узелком. Он провожал ее, идя позади, до церкви. Содержимое узелка было роздано нищим. Постояв у дверей, Николай осторожно проник внутрь храма. Старушка купила свечку, затеплила ее, поставила и стала молиться. Он смотрел на колыхающийся, возносящийся вверх язычок пламени, и не было в нем ни жалости, ни раскаяния.
Следующей памятной вехой была изба, в которой Фролков и бесстыдные девки опоили и окурили его дурманным зельем. Он искал ее долго, но, увидав, узнал сразу. Не стучась, вошел. В пустом грязном помещении его встретила одна девка с жирной спиной, да и от нее Малахов не мог получить никаких объяснений: так бестолкова она была и напугана его приходом. Николай спросил:
«А где же все другие?»
Девка всхлипнула, плеснула ладонями по толстым ляжкам и заголосила:
«Та-ам!.. Все та-ам!..»
Где «там» — он не стал допытываться, и так все было ясно, только сказал на прощание:
«Ну, ты-то почему здесь? Тоже туда иди!»
Она опрокинулась на койку и заголосила еще сильнее, искоса, сквозь пальцы, взглядывая на гостя. Николай сплюнул и ушел.
Последний его визит был к жилищу Филатенковой, кутенцовской марухи. Освободившийся дом занимал теперь приехавший срочно из деревни Нюркин брат с многочисленным семейством — мужик вида угрюмого и решительного. Он так поддал Малахову с крыльца, что тот чуть было опять не влетел в спасший его от Монаха и чекистов сараюшко. Вскрикивая: «Зачем же так? Эх, вы, товарищ!..» — он выскочил из калитки и долго стоял перед домом, сжимая кулаки.
В ярости и тоске он не видел, как за спиной его, на лавочке дома напротив, переговаривались Спиридон Вохмин и только что вернувшийся из поездки к родне Сабир.
— Смотри, Спирька, опять пришел! — волновался татарин. — Уй, хитрый, страшный.
— А, не наше дело! — откликался собеседник. — Тоже мне, пришествие Христа! Кто он мне — кум, сват? И ты в это не мешайся!
Сабир помолчал — видно, обиделся, — но через минуту снова запыхтел:
— Уй, Спирька, неправду сказал. Как не наша дело? Я угрозыск ходил, заявления давал. Защим дорога мостил?
— Какая еще дорога? — лениво спросил Вохмин. — Кто мостил-то, немаканая твоя душа?
— Вон эта, бандит! — Татарин показал на удаляющуюся от дома Филатенковой малаховскую фигуру. — Приехал, вижу — дорога мостит! Я заявления давал.
— Ходишь, путаешься, куда не надо. Гляди, дождешься, что и самого упекут… дурак!
53
Всю ночь Лунь мучился бессонницей. Пил несвежую воду из глиняной корчаги, выходил на улицу и курил, раскладывал при жидком керосиновом свете старые карты. Но не сходился ни один пасьянс.
После того как он убил Черкиза, сразу возникло вдруг несколько затруднений. Исчезла надежда на последнюю акцию со сберкассой — она должна была принести золото, самую абсолютную валюту. Деньги у Луня были, и немалые, но черта ли толку в советских деньгах, когда надо было уже уходить из этой страны, сбрасывать с лица осточертевшую, рабски изъевшую лицо маску? Участь Черкиза все равно была решена, он должен был погибнуть, но немножко позже, в момент их встречи перед отъездом, при разделе золота, ибо так решил Лунь, он же по настоящему имени Виктор Иванович Карамышев, бывший жандармский подполковник, в гражданскую — начальник корпусной контрразведки одной из южных белогвардейских армий. Однако Черкиз так и не узнал, что Лунь совсем не собирается уезжать с ним. Надо было еще немножко повременить: со дня на день ожидался человек из Центра, ему надлежало передать кое-какие связи в обмен на помощь в переходе границы страны, на которую Лунь работал вот уже пять лет. Правда, связей осталось всего ничего, и те дрянные, ненадежные, полунужные… Еще два года назад здесь была довольно крепкая организация, но, как говорится, была, да вся вышла. Одних выхлестнули чекисты, другие смылись куда-то, не оставив следа, третьих пришлось убирать самому за отказ от работы. Из надежных в последнее время оставался один — Черкиз. Когда Карамышев только свел с ним знакомство, он остался не очень им доволен: все-таки занятие бандитским ремеслом позорно для дворянина. Но потом переменил позицию, потому что понял, что за неимением других это пока — наиболее действенное, приносящее немедленные плоды средство борьбы с ненавистной властью. И, придя к такому выводу, Лунь решил сам взять в руки все это темное подполье, объединив его под своей непререкаемой
И Лунь, кряхтя, снова поднимался с постели, пил воду из корчаги и раскладывал пасьянсы. Но, как назло, ни один не сходился.
54
Английские газеты сообщают, что дрессировщик крокодила Уолд, находящийся в Испании, сделал путешествие верхом на крокодиле по морю из Пальмы в Валенсию. Между этими портами 130 миль. Уолд устроил маленькое седло из дерева, поместил его на спине крокодила и уселся верхом. Крокодил проплыл все расстояние в 12 час. 46 мин., и дрессировщик нисколько не утомился. Время от времени он подстегивал своего «коня» палкой, и тот плыл быстрее. Крокодилу, которого оседлал Уолд, 400 лет, зовут его Горацио. Он приплыл в Валенсию вполне бодрый и получил обильное угощение. Публика шумно приветствовала и всадника, и его морскую лошадь.
Один из американских химиков Дюпон считает, что сон, во время которого происходит удаление ядовитых продуктов, накопившихся в тканях в течение дня, скоро перестанет быть необходимостью. Он нашел такой химический порошок, принятие которого внутрь производит необходимую очистку тканей.
Таким образом, скоро сон станет излишним, и бюджет времени человека значительно увеличится.
На днях французская полиция задержала банкира-миллионера Жозефа Оберта. Этот капиталист, как оказалось, наряду со своими подозрительными банковскими операциями, занимался обыкновенным карманным воровством.
Осенняя земля в саду была притоптана и холодна. В том уголке, где пристроился на скамеечке Семен Кашин, тишь и легкая морось. Только издалека, с аллейки, слышались звон и крики: ребята играли в расшибалочку. Агент зяб: он ежился, прятал подбородок за воротник кожаной куртки, однако не уходил. Куда ему было идти? Домой, щунять Надькиных подружек, привыкших к его вечному отсутствию и превративших их каморку в свое постоянное обиталище?..
Однажды летом он так же сидел на этой скамейке; встав с нее, пошел в город и там встретил Мишу Баталова. Желторотик, обдумывающий всерьез-планы поимки какой-то несуразной Лизки Козы, — все же он был счастлив тогда! Вот и нет уже Миши, и никто не ждет его, Семена, и так зябко на этой скамейке… Прошло лето, взят его стараниями Черкиз, но кто увидел, что он умен? Вступил в опасную схватку с убийцей Ухачом — и кто оценил его смелость и удачу? Встречался он этим летом и с симпатичной Симочкой, и с красивой Машей — и ни одной не было дела, что он тоже красив. Теперь Симочка гуляет под ручку с этим долговязым, ничего собой не представляющим Дядьевым, а Лебедяева — та вообще… связалась…
В таких меланхолических, без ожесточения, мыслях Семен Кашин коротал вечер после работы. Удивлялся тому, что еще совсем недавно думал бы и о соперниках, и о тех, кто мог предпочесть ему другого, не иначе, как со злостью и раздражением. Сейчас же он был спокоен, ибо начинал понимать в последние дни, что за красотой, смелостью, удачливостью и умом должно быть еще что-то такое, без чего не добиться ни уважения, ни любви, будь ты хоть трижды смел, умен, красив и удачлив. Это началось у него с той ночи, когда в доме Муськи Сибирячки брали они троих беглецов. Тогда, идя домой вместе с Войнарским, все еще физически ощущая сильное, верткое тело бьющегося в руках Ухача, он думал про Юрия Павловича: вот идет рядом с ним человек нескладный, некрасивый, тяжелый в обращении, вряд ли счастливый, нервный и издерганный тяжкой работой, наверняка позабывший и думать о собственных красоте, смелости и удаче. На него часто злы: он бывает иногда и слишком прям, и просто несправедлив. Однако спроси не только Семена, любого парня из губрозыска, и все ответят: «Нет лучше его!» — «А почему?» — «Просто он — человек!» — и больше ничего не скажут.