Возвращение Ибадуллы
Шрифт:
Зарождающиеся мысли превращались в убеждения. На планшетах появлялись новые линии, вспыхивали горячие споры. Ибадулла тоже чертил, а порой и спорил. Ему стало легче говорить, он уже хорошо освоился с русским языком. Человек с отличнейшей памятью, он правильно употреблял технические термины. И, как раньше, он уступал Фатиме.
V
Гости Шарипа Ишхаева проводили время в неутомляющей их праздности. Младший, Юнус, часто брал в руки бубен и отбивал ритмы, как будто бы однообразные и однозвучные, но обладающие великой силой очарования. Бубен бил: там, татата-там, там, там, там,
Слушая, люди в такт покачивали головами и беззвучно вторили пальцами. Они бездумно опьянялись музыкой, как их предки многими столетиями. А над их головами носился самолет. Гул мотора то приближался, то затихал вдали.
Старший гость, Исхак, мог не шевелиться часами. Сидя на подвернутых под себя ногах, он едва заметно шевелил губами. Изредка поднимал глаза к небу, и только по этому движению можно было угадать, что он молится. И вдруг, точно очнувшись, начинал рассказывать. Бубен глох. Юнус чуть слышно ударял костяшками пальцев по натянутой ослиной коже, не мешая плавной речи Исхака:
— Жил нищий в великолепном Самарканде. С утра приходил он к южным воротам, открывающим путь в священный Аллакенд. По-разному просят милостыню у прохожих. Этот же всегда тянул руку со словами: «Подайте бедному», и вздыхал: «О, если бы я был правителем Самарканда…» Так он прожил многие годы, и никто не слыхал от него других слов… Тамерлан покорил Самарканд, и ему рассказали о странном нищем. Великий хромец приказал привести его. Нищий был в лохмотьях, черен от солнца и грязи, от пыли и жира. «Вымойте его и облачите в одежды правителя», — приказал победитель мира. Нищий молчал.
Его отвели в баню, умастили благовониями, надели золотой халат, подпоясали драгоценным мечом и посадили на трон. Он молчал.
Все склонились перед ним. Сам великий кивнул головой, а он все молчал.
«Ты — правитель Самарканда. Твое желание исполнилось. Скажи же нам что-либо», — молвил Тимурленг. Нищий молчал.
«Говори же!» — приказал Бич Божий. И правитель Самарканда протянул свою руку в золотом рукаве и сказал: «Подайте бедному нищему…»
«Отрубите дураку голову!» — гневно повелел могучий.
Над кишлаком скользнул самолет. Он прошел низко, и грохот наполнил двор Ишхаева. Рассказчик умолк, и все подняли головы. Исхак продолжал:
— Некоторые говорят, что гнев Тамерлана был справедливым. Другие утверждают, что в словах нищего таилась глубокая мудрость. Кто знает? Передают, что, чувствуя горечь наступающей смерти, властитель мира произнес: «Не зная поражений, я победил всех. Я хотел завоевать весь мир, и немногое еще мне оставалось сделать. Железо и яд были бессильны против меня. И вот я умираю. Что осталось мне? Ложе смерти делает равными всех. И меня и того нищего, кто хотел быть правителем Самарканда. Я исполнил его желание, и я же лишил его жизни. Но что дурного я сделал с ним и с тысячами тысяч других? Ничего, если рассудить. Они умерли немногим раньше, и только. Человек смертен».
Снова прошел самолет над двором Шарипа Ишхаева. Маленький, медленный. Гости Ишхаева видели и не такие самолеты.
Глава четвертая
ПОКРЫТЫЕ ПЛАЩОМ
I
Бодро пыхтел смонтированный на грузовом автомобиле дизель силовой установки. Его быстрое «тух-тух-тух» весело разносилось по долине. В клетке вышки, дрожа, вращалась штанга
Километрах в трех с небольшим выше окраины Дуаба долину пересекала складка, как назвал ее Ефимов. Складка чувствовалась и на скатах берегов долины. Обследование с земли ничего не говорило, но у воздушного наблюдателя нашлись серьезные основания для размышлений. Вероятно, именно здесь прошла рваная линия сброса. Тысячелетие сгладило очертания, срезало острые края, засыпало провалы. Десять столетий — ничтожный срок для земной коры. Однако по долине проходили поверхностные воды с их быстрой работой, и надпись на мраморной плите служила драгоценной подсказкой.
Как многие молодые люди, Ефимов искренне считал, что настоящий человек должен обладать выдержкой, уметь обдумывать свои поступки и ничего не делать под влиянием минуты. Его давно влекла мысль о поездке на работу в Среднюю Азию. Он делал нужные шаги, но мало говорил о своих проектах. Лишь за неделю до отъезда Ефимов рассказал о них одному своему старшему по возрасту приятелю.
Тот не слишком долго думал, чтобы осудить намерения Ефимова. Были перечислены непривычный и вредный для северянина климат, тяжелые условия полевой работы в чужой обстановке, незнание языка и главное — отрыв от Москвы. Лишь работа в центральном научном институте обеспечивает настоящее и будущее. Сорвешься, отстанешь, заленишься, говорил друг.
Замечание Ефимова о необходимости для молодого специалиста иметь стаж практической работы было небрежно отвергнуто: «А разве мы здесь, в институте, не ведем практической работы?»
Друзья расстались после довольно холодного рукопожатия. Сейчас Ефимов вспомнил своего друга с долей злорадства: «Хотел бы я посмотреть, что бы он делал на моем месте? Он, с его поговоркой — в сомнении воздерживайся. Нет, брат, в полевой работе, как в бою. Нужно решать и делать, когда на тебя смотрят люди, а не тома чужих трудов, на которых некоторые строят свои научные успехи!»
Чужой климат? Ефимов научился наслаждаться бездонным азиатским небом. Ему уже не мешало злое, давящее солнце. Он полюбил древние памятники и желтую землю. И еще больше он полюбил грандиозный размах человеческого труда советских дней Средней Азии, и не могло быть ничего лучшего, чем его работа.
За право любить он расплатился потом и жаждой, сожженной кожей, дрожью в холодные ночи. Он переживал свойственное многим пришельцам с севера увлечение спокойным, изысканно-вежливым, мудро-гостеприимным народом. Счастливый, он встретил только руки друзей, и это навсегда останется для него щитом от неизбежных в жизни огорчений и обид, которые уже никогда не перейдут в разочарование…
II
Ибадулла стоял у буровой вышки.
— Способнейший человек, — думал Ефимов, глядя на Ибадуллу. Даже издали был понятен интерес, с которым Ибадулла наблюдал за работой. Вот он заговорил с мастером, показывает рукой…
«Спрашивает, — думал Ефимов. — А ведь какой был вначале связанный, необщительный. Теперь не тот стал человек, развернулся и больше не видит во мне чужого. Как приглядывается! Через две недели сам сможет бурить, если понадобится…»
Ефимов томился в ожидании. После проходки первых тридцати метров можно будет перенести вышку на новое место и начать сравнивать керны-образцы извлеченных буром горных пород. Ефимов не позволял себе мечтать, что бур может скоро попасть в водоносный слой. Терпеливое исследование грунтов, установление района сброса, пока не больше…