Возвращение к Скарлетт. Дорога в Тару
Шрифт:
Как только корреспонденты ушли, Пегги велела Бесси уложить небольшой чемодан и в обстановке мелодрамы, которой могла бы позавидовать сама Скарлетт, села в машину и направилась в горы.
Впоследствии подробные письма с описанием всех обстоятельств ее побега «из ада славы» были написаны и разосланы ею по крайней мере восьми хорошо знакомым писателям и журналистам. И в каждом из них она ярко и трогательно повествовала о том, что заставило ее предпринять это путешествие в горы, представляя его как акт внезапного и полного отчаяния, не упоминая, правда, о том, что спланировала она свое бегство еще пять дней назад.
В первый же вечер, находясь в Гейнсвилле, штат Джорджия, который стал первой остановкой во время ее «побега», она писала нескольким знакомым о трехчасовом интервью, после которого она тут же
В своем пятистраничном письме к Гершелю Брискелю, написанном ею в тот первый вечер бегства человеку, с которым она никогда даже не встречалась, Пегги писала, что в то утро, когда она покидала Атланту, ей хотелось одного: «скрыться в горах, где нет ни телефонов, ни газет и где никто ничего не читает, кроме Библии, — и оставаться там, пока не кончатся деньги. Или пока не иссякнет моя слава. А из своего личного репортерского опыта я знаю, что поклонение местным литературным знаменитостям длится не более трех недель».
В другом письме она сообщает, что покинула дом, имея при себе лишь пачку рецензий, записную книжку, несколько детективных романов, пять долларов и пишущую машинку, но не взяв, по ее словам, ни зубной щетки, ни даже смены нижнего белья.
Поездка до Гейнсвилла, находившегося в 55 милях от Атланты, заняла у нее около двух часов, поскольку, пережив последнюю аварию, она взяла за правило вести машину со скоростью, не превышающей 25 миль в час. Пегги сняла номер в скромном отеле, расположенном в стороне от центра Гейнсвилла — небольшого городка у подножия самых северных гор Джорджии, зарегистрировавшись в книге как «миссис Джон Марш из Атланты» и заплатив за комнату три доллара вперед. И хотя она об этом и не упоминала в своих многочисленных «беглых» письмах, ее чековая книжка была при ней, а в городке действовал филиал ее банка.
Беглянке не потребовалось много времени, чтобы достать пишущую машинку и приступить к чтению самых последних рецензий, присланных ей по почте издательством незадолго до ее бегства из дома. Позвонив Джону, она села за письмо к Гершелю Брискелю, который, по словам Джона, позвонил в Атланту, чтобы сообщить, что собирается вскоре на Юг и хотел бы встретиться с Пегги.
«По штемпелю вы сможете определить, что я не дома в Атланте. Я в бегах. И уверена, что Скарлетт О’Харе пришлось пережить куда меньше, когда она покидала осажденную Атланту или находилась в осаде, чем пережила я во время осады, которая длится со дня публикации книги. Если бы я знала, что все это и означает быть писателем, я бы трижды подумала, прежде чем вручить Гарольду Лэтему свою потрепанную рукопись. За эту неделю я похудела на десять фунтов, я вздрагиваю от любого телефонного звонка и убегаю как последний трус, едва завидя знакомое лицо на улице… Совершенно посторонние люди ловят меня за шиворот на улице, задавая при этом потрясающие вопросы, а фотографы выскакивают из всех труб».
Тем не менее, пишет Пегги, она «с большим удовольствием вернется домой», если Брискель решит приехать в Атланту.
«Было бы замечательно увидеться с вами, — пишет Пегги, — ведь я ваша давняя поклонница». И она подробно комментирует его рецензию на «Унесенных ветром»:
«Благодарю вас за фразу, что, несмотря на то, что местами мой роман «граничит с мелодрамой», сами времена, о которых я пишу, были мелодраматичными. Да, именно такими они и были, но надо быть южанином, чтобы представлять себе, до какой степени мелодраматичными они были на самом деле. Я во многом смягчила взятые мною из реальной жизни случаи, просто для того, чтобы они звучали достовернее. И большое спасибо вам за защиту капитана Батлера и достоверность этого образа. Когда я описывала его, мне и в голову не приходило, что потребуется так много аргументов, чтобы доказать, были в реальной жизни люди, подобные ему, или нет. Люди, подобные ему, были тогда столь обычны, что я и выбрала-то этот характер за его типичность. Типична даже его внешность. Я просмотрела сотни старых дагерротипов, вглядываясь в лица, и этот тип лица сразу бросается в глаза. Так же, как лица бледных, печальных молодых людей с непременным локоном на лбу, портреты которых зачастую были снабжены надписью
«Бог мой, я все еще продолжаю, — писала она на второй половине пятой страницы письма, добавляя еще несколько строк: — Приезжайте. Я устрою для вас вечеринку, если вам этого захочется, или же просто буду кормить вас, сидеть рядом и слушать то, что вы будете говорить. У моей кухарки старая добрая выучка, и особенно сильна она в приготовлении тушеных овощей и настоящих жареных цыплят, а также булочек, которые тают во рту. Что до меня, то я предпочла бы послушать вас и выразить свою благодарность, нежели устраивать вечеринку».
На следующий день после прибытия в Гейнсвилл утром Пегги пишет Эдвину Грэнберри, автору восторженной рецензии на ее книгу, опубликованной в «New York Evening Sun». Письмо это необычайно длинное — на восьми страницах! — и еще более откровенное, чем то, которое она написала Брискелю:
«Дорогой мистер Грэнберри.
Я — Маргарет Митчелл из Атланты, автор романа «Унесенные ветром». Ваша рецензия на мою книгу была первой из всех, прочитанных мною, и она так обрадовала меня, что мне захотелось тут же написать вам. Больше недели я пыталась это сделать, и вот теперь вы видите, сколь далеки оказались мои благие намерения от исполнения!
Как только я прочла написанное вами, первое, что я подумала, что должна написать вам совершенно необыкновенное письмо, письмо, которое могло бы донести до вас, сколь высоко ценю я вашу доброту. Но оно так и не появилось, затерявшись где-то на дорогах последних сумасшедших недель, и вот сегодня вечером я обнаружила, что сижу в отеле в Гейнсвилле и, падая от усталости, но полная благодарности к вам, пишу нечто бессвязное. А потому простите этому письму его недостатки.
Я и не предполагала раньше, что быть писателем — значит вести жизнь, подобную моей теперешней, иначе я не думаю, что согласилась бы стать им. В течение многих лет я жила тихо и скромно, скромно по собственному выбору, поскольку я — животное не общественное, скромно, потому что хотела работать и не относила себя к числу самых сильных людей на свете. Я сознавала, что нуждаюсь в покое и отдыхе. И вдруг мой тихий мир был взорван. Телефон стал звонить каждые три минуты, дверной звонок — тоже, и совершенно незнакомые люди стали врываться ко мне, задавая совершенно немыслимые вопросы, в том числе и личного свойства, а фотографы стали подаваться мне вместе с утренним кофе.
Появляются и репортеры, но против них я не возражаю, поскольку сама была на их месте, я только не могу себе представить, как им приходится крутиться из-за меня. Ведь я совершенно обыкновенная, не эксцентрична и не имею в запасе никаких романтических историй, связанных с написанием книги. По этой причине они и не могут найти ничего «жареного», что им было бы интересно написать обо мне! Ну и потом эти чаи и вечеринки — они почти замучили меня!
Вчера чаша моего терпения переполнилась, я села в машину и уехала из Атланты практически без багажа, не считая пишущей машинки, четырех детективов и пяти долларов. Когда я прибыла сюда, то была слишком уставшей, чтобы ехать дальше, а потому осталась здесь переночевать, чтобы завтра ехать дальше в горы, где нет телефонов и где никто не узнает меня по какой-нибудь газетной фотографии и не спросит, а трудно ли писать романы.
Не собираюсь перекладывать свои трудности на вас, незнакомого мне человека, который был так добр ко мне. Я просто пытаюсь объяснить, во-первых, свою кажущуюся невежливость с задержкой своего ответа вам, а во-вторых, почему это письмо кажется таким путаным.
Не верю, что смогу донести до вас, сколь много значит для меня ваша рецензия, если не расскажу кое-что о подоплеке создания моей книги.
Я написала ее очень давно, около десяти лет назад, и в основном она была закончена к 1929 году. После этого я почти перестала писать, как по причине частых болезней, похоже, никогда не прекращавшихся, так и потому, что сама вещь не казалась мне заслуживающей того, чтобы ее заканчивать.