Возвращение к Скарлетт. Дорога в Тару
Шрифт:
Обе женщины встречались совсем недавно, месяца два назад, когда Джинни заезжала на пару дней в Атланту, возвращаясь из Флориды. Пегги тогда взяла на себя роль гида (позднее Джинни назовет дом Митчеллов на Персиковой улице «Тарой на трамвайных путях») и пригласила свою подругу на обед, и Джинни почувствовала, что их былая дружба восстановлена.
Вот почему так удивилась Джинни, получив от Пегги ответ, в котором та с негодованием писала, что подобная статья взбудоражит всех ее поклонников и вновь превратит ее жизнь в ад.
Пегги угнетало то, что многие жители Атланты могли бы написать статьи «Я — знал — ее — когда», хотя и не торопились пока
«Единственное, что расстроило меня во всем этом деле, — это полубезумный тон твоего письма. Это просто позор, Пегги, что тебя не радует грандиозный успех твоей книги. Ведь о подобной удаче мечтает, наверное, каждый. Неужели это для тебя невозможно: сесть на пароход и отправиться туда, где тебя, по крайней мере некоторое время, никто бы не знал?
В тот вечер, когда пришло твое письмо, я ходила на лекцию Томаса Манна, которую он впервые прочитал на английском. Он говорил о Гете (герое его следующего романа), и меня взволновало то, как подробно он остановился на той гнетущей и назойливой славе, которая пришла к Гете вместе с невероятной популярностью его первой книги. Люди приходили в такое волнение, встречаясь с ним на улицах, что падали, теряя сознание… так что, детка, до тех пор, пока тебе еще не приходится перешагивать через ничком лежащие тела, ты должна быть благодарна судьбе за это!
Между прочим, я не упрекаю теперь тех, кто желает знать хоть что-то о «Личности, Стоящей за Книгой», поскольку открыла, что меня не столько интересовало то, что Манн сказал о Гете, сколько тот факт, что воротничок у него был несколько велик для него и что существует вокруг него некая неуловимая аура, которой обладал и тот профессор, что учил меня в детстве французскому языку.
Если ты не против — выслушай пару мудрых слов. Бульварные газеты, которые все кипятятся по поводу ролей Ретта и Скарлетт, напоминают всему миру больших, безобидно ворчащих псов, которые и не подумают зарычать, пока ты выглядишь спокойной и не стремишься убежать. А потому лучшее, что можно придумать в отношении поклонников, это давать им время от времени немного пищи для сплетен. Я всегда была убеждена, что жизнь Линдберга, например, была бы намного спокойнее, общайся он время от времени с публикой».
Джинни знала то, о чем писала: как специалист по связям с общественностью компании «Юнайтед Артистс» она пятнадцать лет имела дело с различными проявлениями «звездной болезни» и причудами славы. И потому считала себя просто обязанной объяснить Пегги, что жизнь совсем не должна быть такой, какой она ее себе представляет, что Пегги должна понять тех людей с психологией посетителей дешевых магазинов, которые преследуют ее, и ясно представить себе, что огромный процент фанатов, преследующих кинозвезд, это ее собственная потенциальная читательская аудитория и что если она постарается понять их, она не будет ни злиться на них, ни нуждаться в защите от них.
«Почему бы тебе не сменить номер телефона на новый и не убрать его из справочника? — разумно вопрошала Джинни. — И если ты не можешь уплыть на пароходе из-за болезни Джона, то как насчет того, чтобы уехать на автомобиле? Во всяком случае, ты говорила, что твоя нынешняя квартира мала для вас…
Корреспонденция Мэри Пикфорд
Неужели ты не в состоянии найти способных людей, которые будут делать за тебя и для тебя подобную работу? Ты могла бы, кроме того, обратиться в службу, занимающуюся подобными делами, и попросить издательство пересылать туда всю почту, приходящую на твое имя. Почему у тебя нет агента? Литагент способен создать защитную стену вокруг тебя. Все звонки шли бы к нему, а ты общалась бы лишь с теми людьми, с которыми бы пожелала.
Неужели фирма твоего отца не в состоянии вести все твои юридические дела без того, чтобы не заставлять тебя так нервничать по любому поводу?»
Пегги плохо восприняла этот «химический анализ» своей славы, но через месяц эта небольшая ссора между женщинами, казалось, была забыта, и когда Стефенс собрался в Нью-Йорк, Пегги попросила Джинни сделать одолжение к присмотреть потихоньку за братом, а также помочь ему советами в отношении правил и привычек мира кино и киношников, прежде чем он отправится на встречу с представителями Сэлзника. Джинни сделала одолжение, и Стефенс, вернувшись, всячески превозносил ее советы и интеллект.
Истина же, наверное, состояла в том, что Пегги Митчелл просто не знала, как ей вести себя, чтобы быть на высоте того положения, куда вознесла ее слава, и особенно боялась, что эта слава может разрушить ее брак.
Похоже, однако, что Джон Марш был вполне доволен своим положением мужа известной американской писательницы. Он гордился достижениями своей жены и ее славой, в лучах которой он мог и сам погреться. Позднее, когда ажиотаж вокруг романа пошел на убыль, он даже чувствовал себя ответственным за поддержание ее славы. Это Пегги считала, что очень важно, чтобы Джон продолжал работать в своей компании, а они продолжают жить на его заработок и в той квартире, которая была ему по карману, не беря на себя общественных обязательств, которые могли бы потребовать более респектабельного жилья, и что и в будущем они будут жить так же, как жили и до публикации «Унесенных ветром». Но не прошло и месяца со дня выхода книги в свет, как стало ясно, что Пегги заблуждалась.
Но в одном она оказалась права: окружающие смотрели на новую знаменитость по-новому. Никто в Атланте уже не смог бы обращаться со знаменитой писательницей Маргарет Митчелл так же, как в свое время обращался с Пегги Марш. Слава, свалившаяся на нее, была внезапной, требовательной, нежеланной, мучительной — временами и обременительной — всегда. Но эта слава — ее неизбежное бремя, и не было никакого волшебного средства, которое могло бы помочь ей от нее избавиться.
С тех пор как она вышла замуж за Джона Марша и ушла из редакции «Джорнэл», Пегги придавала большое значение тому, что думают о ней в Атланте. Дочь Мейбелл, несмотря на свой бойкий язычок, взбалмошную натуру и былую страсть к шокированию окружающих, ныне глубоко верила в то, что ее интересы в жизни должны быть подчинены интересам мужа и что мир, мнение которого для нее столь важно, не будет уважать ее, если она будет жить с мужем, чья карьера для нее не важнее, чем собственная. Слава несколько укрепила ее уверенность в себе. Но взамен она угрожала лишь единственной вещи, которая действительно имела для нее значение, — чувству безопасности, даваемому браком.