Возвращение с Западного фронта (сборник)
Шрифт:
– Надеюсь, он не развалится по дороге, – сказал я.
– Не развалится, – ответила Пат.
– Откуда ты знаешь?
– Разве непонятно? Потому что сейчас наш отпуск, Робби.
– Может быть, – сказал я. – Но, между прочим, я знаю его заднюю ось. У нее довольно грустный вид. А тут еще такая нагрузка.
– Он брат «Карла» и должен вынести все.
– Очень рахитичный братец.
– Не богохульствуй, Робби. В данный момент это самый прекрасный автомобиль из всех, какие я знаю.
Мы лежали рядом на полянке. Из леса дул мягкий,
– Скажи, Робби, – спросила Пат немного погодя, – что это за цветы, там, у ручья?
– Анемоны, – ответил я, не посмотрев.
– Ну что ты говоришь, дорогой! Совсем это не анемоны. Анемоны гораздо меньше; кроме того, они цветут только весной.
– Правильно, – сказал я. – Это кардамины.
Она покачала головой:
– Я знаю кардамины. У них совсем другой вид.
– Тогда это цикута.
– Что ты, Робби! Цикута белая, а не красная.
– Тогда не знаю. До сих пор я обходился этими тремя названиями, когда меня спрашивали. Одному из них всегда верили.
Она рассмеялась:
– Жаль. Если бы я это знала, я удовлетворилась бы анемонами.
– Цикута! – сказал я. – С цикутой я добился большинства побед.
Она привстала.
– Вот это весело! И часто тебя расспрашивали?
– Не слишком часто. И при совершенно других обстоятельствах.
Она уперлась ладонями в землю.
– А ведь, собственно говоря, стыдно ходить по земле и почти ничего не знать о ней. Даже нескольких названий цветов.
– Не расстраивайся, – сказал я, – гораздо более позорно, что мы вообще не знаем, зачем околачиваемся на земле. И тут несколько лишних названий ничего не изменят.
– Это только слова! Мне кажется, ты просто ленив.
Я повернулся.
– Конечно. Но насчет лени еще далеко не все ясно. Она – начало всякого счастья и конец всяческой философии. Полежим еще немного рядом. Человек слишком мало лежит. Он вечно стоит или сидит. Это вредно для нормального биологического самочувствия. Только когда лежишь, полностью примиряешься с самим собой.
Послышался звук мотора, и вскоре мимо нас промчалась машина.
– Маленький «мерседес», – заметил я, не оборачиваясь. – Четырехцилиндровый.
– Вот еще один, – сказала Пат.
– Да, слышу. «Рено». У него радиатор как свиное рыло?
– Да.
– Значит, «рено». А теперь слушай: вот идет настоящая машина! «Лянчия»! Она наверняка догонит и «мерседес», и «рено», как волк пару ягнят. Ты только послушай, как работает мотор! Как орган!
Машина пронеслась мимо.
– Тут ты, видно, знаешь больше трех названий! – сказала Пат.
– Конечно. Тут уж я не ошибусь.
Она рассмеялась:
– Так это как же – грустно или нет?
– Совсем не грустно. Вполне естественно. Хорошая машина иной раз приятней, чем двадцать цветущих лугов.
– Черствое дитя двадцатого века! Ты, вероятно, совсем не сентиментален…
– Отчего же? Как видишь, насчет машин я сентиментален.
Она посмотрела
– И я тоже, – сказала она.
В ельнике закуковала кукушка. Пат начала считать.
– Зачем ты это делаешь? – спросил я.
– А разве ты не знаешь? Сколько раз она прокукует – столько лет еще проживешь.
– Ах да, помню. Но тут есть еще одна примета. Когда слышишь кукушку, надо встряхнуть свои деньги. Тогда их станет больше.
Я достал из кармана мелочь и подкинул ее на ладони.
– Вот это ты! – сказала Пат и засмеялась. – Я хочу жить, а ты хочешь денег.
– Чтобы жить! – возразил я. – Настоящий идеалист стремится к деньгам. Деньги – это свобода. А свобода – жизнь.
– Четырнадцать, – считала Пат. – Было время, когда ты говорил об этом иначе.
– В мрачный период. Нельзя говорить о деньгах с презрением. Многие женщины даже влюбляются из-за денег. А любовь делает многих мужчин корыстолюбивыми. Таким образом, деньги стимулируют идеалы – любовь же, напротив, материализм.
– Сегодня тебе везет, – сказала Пат. – Тридцать пять.
– Мужчина, – продолжал я, – становится корыстолюбивым только из-за капризов женщин. Не будь женщин, не было бы и денег и мужчины были бы племенем героев. В окопах мы жили без женщин, и не было так уж важно, у кого и где имелась какая-то собственность. Важно было одно: какой ты солдат. Я не ратую за прелести окопной жизни – просто хочу осветить проблему любви с правильных позиций. Она пробуждает в мужчине самые худшие инстинкты – страсть к обладанию, к общественному положению, к заработкам, к покою. Недаром диктаторы любят, чтобы их соратники были женаты, – так они менее опасны. И недаром католические священники не имеют жен – иначе они не были бы такими отважными миссионерами.
– Сегодня тебе просто очень везет, – сказала Пат. – Пятьдесят два!
Я опустил мелочь в карман и закурил сигарету.
– Скоро ли ты кончишь считать? – спросил я. – Ведь уже перевалило за семьдесят.
– Сто, Робби! Сто – хорошее число. Вот сколько лет я хотела бы прожить.
– Свидетельствую тебе свое уважение, ты храбрая женщина! Но как же можно столько жить?
Она скользнула по мне быстрым взглядом:
– А это видно будет. Ведь я отношусь к жизни иначе, чем ты.
– Это так. Впрочем, говорят, что труднее всего прожить первые семьдесят лет. А там дело пойдет на лад.
– Сто! – провозгласила Пат, и мы тронулись в путь.
Море надвигалось на нас, как огромный серебряный парус. Еще издали мы услышали его соленое дыхание. Горизонт ширился и светлел, и вот оно простерлось перед нами, беспокойное, могучее и бескрайнее.
Шоссе, сворачивая, подходило к самой воде. Потом появился лесок, а за ним деревня. Мы справились, как проехать к дому, где собирались поселиться. Оставался еще порядочный кусок пути. Адрес нам дал Кестер. После войны он прожил здесь целый год.