Возвращение с Западного фронта (сборник)
Шрифт:
Откупорив бутылку, я налил Пат добрую толику рома в чай. При этом я заметил, что ее рука слегка дрожит.
– Тебя сильно знобит? – спросил я.
– Чуть-чуть. Теперь уже лучше. Ром хорош… Но я скоро лягу.
– Ложись сейчас же, Пат, – сказал я. – Придвинем стол к постели и будем есть.
Она кивнула. Я принес ей еще одно одеяло с моей кровати и пододвинул столик.
– Может быть, дать тебе настоящего грогу, Пат? Это еще лучше. Могу быстро приготовить его.
Пат отказалась:
– Нет, мне уже опять хорошо.
Я взглянул на нее. Она действительно
– Быстро ты пришла в себя, просто замечательно, – сказал я. – Все это, конечно, ром.
Она улыбнулась:
– И постель тоже, Робби. Я отдыхаю лучше всего в постели. Она мое прибежище.
– Странно. А я бы сошел с ума, если бы мне пришлось лечь так рано. Я хочу сказать, лечь одному.
Она рассмеялась:
– Для женщины это другое дело.
– Не говори так. Ты не женщина.
– А кто же?
– Не знаю. Только не женщина. Если бы ты была настоящей нормальной женщиной, я не мог бы тебя любить.
Она посмотрела на меня:
– А ты вообще можешь любить?
– Ну, знаешь ли! – сказал я. – Слишком много спрашиваешь за ужином. Больше вопросов нет?
– Может быть, и есть. Но ты ответь мне на этот.
Я налил себе рому:
– За твое здоровье, Пат. Возможно, что ты и права. Может быть, никто из нас не умеет любить. То есть так, как любили прежде. Но от этого нам не хуже. У нас с тобой все по-другому, как-то проще.
Раздался стук в дверь. Вошла фрейлейн Мюллер. В руке она держала крохотную стеклянную кружечку, на дне которой болталась какая-то жидкость.
– Вот, я принесла вам ром.
– Благодарю вас, – сказал я, растроганно глядя на стеклянный наперсток. – Это очень мило с вашей стороны, но мы уже вышли из положения.
– О Господи! – Она в ужасе осмотрела четыре бутылки на столе. – Вы так много пьете?
– Только в лечебных целях, – мягко ответил я, избегая смотреть на Пат. – Прописано врачом. У меня слишком сухая печень, фрейлейн Мюллер. Но не окажете ли вы нам честь?..
Я открыл портвейн.
– За ваше благополучие! Пусть ваш дом поскорее заполнится гостями.
– Очень благодарна! – Она вздохнула, поклонилась и отпила, как птичка. – За ваш отдых! – Потом она лукаво улыбнулась мне: – До чего же крепкий. И вкусный.
Я так изумился этой перемене, что чуть не выронил стакан. Щечки фрейлейн порозовели, глаза заблестели, и она принялась болтать о различных, совершенно неинтересных для нас вещах. Пат слушала ее с ангельским терпением. Наконец хозяйка обратилась ко мне:
– Значит, господину Кестеру живется неплохо?
Я кивнул.
– В то время он был так молчалив, – сказала она. – Бывало, за весь день словечка не вымолвит. Он и теперь такой?
– Нет, теперь он уже иногда разговаривает.
– Он прожил здесь почти год. Всегда один…
– Да, – сказал я. – В этом случае люди всегда говорят меньше.
Она серьезно кивнула и посмотрела на Пат:
– Вы, конечно, очень устали.
– Немного, – сказала Пат.
– Очень, – добавил я.
– Тогда я пойду, – испуганно сказала она. – Спокойной
Помешкав еще немного, она вышла.
– Мне кажется, она бы еще с удовольствием осталась здесь, – сказал я. – Странно… ни с того ни с сего…
– Несчастное существо, – ответила Пат. – Сидит себе, наверное, вечером в своей комнате и печалится.
– Да, конечно… Но мне думается, что я, в общем, вел себя с ней довольно мило.
– Да, Робби. – Она погладила мою руку. – Открой немного дверь.
Я подошел к двери и отворил ее. Небо прояснилось, полоса лунного света, падавшая на шоссе, протянулась в нашу комнату. Казалось, сад только того и ждал, чтобы распахнулась дверь, – с такой силой ворвался в комнату и мгновенно разлился по ней ночной аромат цветов, сладкий запах левкоев, резеды и роз.
– Ты только посмотри, – сказал я.
Луна светила все ярче, и мы видели садовую дорожку во всю ее длину. Цветы с наклоненными стеблями стояли по ее краям, листья отливали темным серебром, а бутоны, так пестро расцвеченные днем, теперь мерцали пастельными тонами, призрачно и нежно. Лунный свет и ночь отняли у красок всю их силу, но зато аромат был острее и слаще, чем днем.
Я посмотрел на Пат. Ее маленькая темноволосая головка лежала на белоснежной подушке. Пат казалась совсем обессиленной, но в ней была тайна хрупкости, таинство цветов, распускающихся в полумраке, в парящем свете луны.
Она слегка привстала.
– Робби, я действительно очень утомлена. Это плохо?
Я подошел к ее постели.
– Ничего страшного. Ты будешь отлично спать.
– А ты? Ты, вероятно, не ляжешь так рано?
– Пойду еще прогуляюсь по пляжу.
Она кивнула и откинулась на подушку. Я посидел еще немного с ней.
– Оставь дверь открытой на ночь, – сказала она, засыпая. – Тогда кажется, что спишь в саду…
Она стала дышать глубже. Я встал, тихо вышел в сад, остановился у деревянного забора и закурил сигарету. Отсюда я мог видеть комнату. На стуле висел ее купальный халат, сверху было наброшено платье и белье; на полу у стула стояли туфли. Одна из них опрокинулась. Я смотрел на эти вещи, и меня охватило странное ощущение чего-то родного, и я думал, что вот теперь она есть и будет у меня и что стоит мне сделать несколько шагов, как я увижу ее и буду рядом с ней сегодня, завтра, а может быть, долго-долго…
Может быть, думал я, может быть, – вечно эти два слова, без которых уже никак нельзя было обойтись! Уверенности – вот чего мне недоставало. Именно уверенности – ее недоставало всем.
Я спустился к пляжу, к морю и ветру, к глухому рокоту, нараставшему, как отдаленная артиллерийская канонада.
Я сидел на пляже и смотрел на заходящее солнце. Пат не пошла со мной. Весь день она себя плохо чувствовала. Когда стемнело, я встал и хотел пойти домой. Вдруг я увидел, что из-за рощи выбежала горничная. Она махала мне рукой и что-то кричала. Я ничего не понимал – ветер и море заглушали слова. Я сделал ей знак, чтобы она остановилась. Но она продолжала бежать и подняла рупором руки к губам.