Возвращение Ворона

Хлебов Адам

Ты слабее, но когда надо — ты мало заметен.

Увалень выскочил во двор, в поисках меня. Его взгляд скользил на уровне глаз взрослого человека.

Я замахнулся, и, со всей силы, засадил ему обухом торопа по ногам.

Сначала по колену, а потом по пальцам второй стопы.

Мягкие кожаный сапоги никак не могли защитить его ногу от моего удара.

Бандюга с воем полетел лицом вниз.

Я не стал дожидаться пока он перевернется, и в следующее мгновение, оглушил его ударом в затылок.

Положив

ему руку на сонную артерию, я убедился, что он жив. Вырубился. Ну ничего, пусть полежит, подумает о жизни.

Прохожие, заглядывающее во двор равнодушно проходили мимо.

Бандюга создавал впечатление пьяного мужика, недобредшего до своего жилища.

Я пнул его со злости в бок, положил топор на место и побежал к черному ходу постоялого двора, где квартировалась матушка.

Мордовороты, как-то вычислили наше местоположение, нам нужно было срочно менять дислокацию.

На пороге меня встретила Гаврильевна — моя нянька, теперь повитуха у моей матушки.

— Ишь, бесенок! Куды летишь? — спросила она уступаю мне дорогу, — Ефимия Алексеевна, Илюшка явился — не запылился.

Я впорхнул в комнату, где сидела красивая молодая женщина лет тридцати. Она была моей мамой.

— Матушка! Гаврильевна! давайте собирайтесь! Мы уходим, здесь больше нельзя оставаться.

— Илюшка, что стряслось? — она встревоженно встала со скамьи и обняла меня.

Я не хотел пугать этих двух женщин, но и времени на раскачу у нас было не много. Нужен был весомый повод заставить их собираться.

— Видел, я дружка своего, который у Васьки-Губы ошивается на побегушках. Он предупредил, что его бандюги в полдень сюда придут. Нельзя вам тут оставаться.

Гаврильевна ойкнула и засуетилась, собирая узлы с одеждой и посудой.

— Брось, все это Гаврильевна. Не тронут они котомки твои. У нас уплачено на месяц вперед, я договорюсь с хозяином постоялого двора, о том, что заберу эти шмотки позже. Мама не стой. Собирайся. Берите только самое необходимое на пару дней.

Матушка покачала головой и тоже ринулась вязать котомку.

Васька- Губа был кредитором моего старшего непутевого братца Петруши.

Васька был самым знаменитым бандюганом в Московских Слободках. Многие говорили, что нет на него управы.

Его боялись даже думские бояре, что уж говорит о служивых дворянах и посадском люде.

— Напомни-ка мне сколько Петюня, ему в кости проиграл?

— Так тридцать тысяч серебром же… — сказала матушка и горько заплакала. Она продолжала собираться, утирая слезы руками.

— Мам, не плачь. Я соберу эти деньги. Не придется тебе идти замуж за этого урода!

— Да где ж ты соберешь-то? — слезы продолжали течь из ее глаз.

— Мам отец наш оставил хорошую память о себе у людей. Дай только срок. Не забывай мы бояре. Я боярин Воронов! Деньгу будут, — я пытался приободрить ее.

— Хоть ты и барчук, Илюшка, да вот нищие мы, — говорила она, утирая слезы и с трудом сдерживая себя, — одно только имя от нас и осталось — Вороновы.

— Не только имя, мам. Я тебе слово даю!

— После того, как Жаботинские нас обобрали до нитки никто нам и гроша ломаного в долг не дает. Где же ты возьмёшь такие деньжищи? Вот Петька тоже пошел за деньгами, а вон как вышло.

Я начинал понемногу вспоминать подноготную этой истории.

Мой старший брат, непутевый субъект промотал немалое состояние, оставленное нам нашим отцом — боярином Вороновым Осипом Васильевичем.

Московским боярином из древнего и знатного казацкого рода. Петру было уже семнадцать, а мозгов он к своим годам не нажил. Все у него было через одно место.

Петруша залез в огромные долги, проиграв бандитам в кости.

Васька-Губа потребовал немедленной уплаты или велел моей матушке, Ефимии Алексеевне Вороновой идти замуж за него, безродного ублюдка, рождённого за ярморочным забором.

Губа желал боярский чин получить, заодно и породистую, красивую женщину в жены.

Жил в отвратных разбойничьих притонах, постоянно меняя место и вел такой образ жизни, что все население Слободок желало ему скорейшей смерти.

Я сам удивлялся, как Васька ещё не издох от беспробудной пьянки, и как его нос не провалился от сифилиса.

Мы с матушкой не явились к нему к назначенному сроку, и тайно съехали из своих последних палат, тоже заложенных в кредит Петрушей.

Мне казалось, что наше новое убежище надежно, но теперь я понимал, что Москва слухами полнится — хуже, чем в деревне.

На Долгоруковской заговорили о том, что разоренные Вороновы: красивая вдова и нянька нашли тут приют.

А младший сын пошел воспитанником к Морозовым, старым друзьям отца.

Видимо, эти слухи быстро дошли до Васьки-Губы, и он послал проследить за мной у дома Морозовых.

Как назло, Феодосию Морозову, мою крестную мать, приказали заточить в монастырь и везли на дровнях, когда эти двое потеряли меня из виду.

Головорезы бросились на Долгоруковскую зная, что матушка живет где-то здесь.

Не вступи с ними я в бой, они быстро бы выведали у соседей постоялый двор, где мы скрывались.

Теперь надо было делать, ноги.

Васька-Губа явится сюда сам, когда узнает, что его людей слегка порезали и отдубасили.

Я совершенно не боялся за себя, но тревожился за матушку и няньку.

Ваську прозвали Губой, потому что у него была рожа — кожное генетическое заболевание. Нижняя губа его была похожа на розовый надутый воздушный шар.

Она закрывала пол лица и свисала ниже подбородка.