Возвращение жизни
Шрифт:
– У меня есть сын, правда, чуть поменьше вас, ходит во второй класс. Увидел как то, и он, рогатка, пистолет из чурки и резинки, алюминиевые пульки.
– Я усадил его рядом. Взял резинку, оттянул и, врезал ему по ноге, как по мухе. Он скривил свою хрюшку, но не заревел. Потом ему рассказал тоже, что и вам.
Вечером и на другой день мы мастерили ему рогатку. Расставляли консервные банки и стреляли. Я попадал лучше, он злился, но что делать.
– А и мы, в таком возрасте переболели этим, но нас учили проще, ремнём, или кнутом, и особенно
А сыну своему, сказал, что если увижу или узнаю, что стреляешь по живому, накажу. Если не я, то дедушка Бог накажет.
– А такой болезнью не все пацаны болеют, есть занятия повеселее, – интересные и полезные.
Он у меня любит листать толстую книгу,– есть такая редкая, там собрано много икон разных веков, – собрание живописи прошедших времён. Сам листает эту мудрую книгу. Просит, часто чтобы я доставал ему. Она большая, толстая, тяжёлая, и укладываю её на диван, ему так удобнее, стоя смотреть. И, долго, очень долго стоит и смотрит и спрашивает. Почему Дедушка Бог такой серьёзный. Вот мы с ним и проходим эту науку. Там и Георгий со змеем ему очень нравится, да и другие портреты,– лики святых.
И тут пацан, странно, непонятно, посмотрел на меня.
– Я сначала думал, что у него белая голова и белый чуб. А у него не было ни одной волосинки на голове.
А глаза…
Один глаз полузакрыт, второй, – глазница пустая.
– Долго говорили о судьбе, наказаниях, о том, что за грехи родителей расплачиваются дети, и, даже то, что они есть в интернате, – это тоже испытание и наказание для родителей и, конечно, для ребятни, для вас…
– А, если вы не подумаете об этом сейчас, будет ещё хуже. Но это не должно перерасти в постоянный страх, наоборот. Вы должны радоваться такой красоте, которая окружает вас.
– Люди живут и в пустыне и во льдах, а тут, у нас, в Крыму благодать!
– Радуйтесь.
– Вас ведь три раза в день кормят, спите на простынях, тепло зимой не жарко летом.
– И самое главное, ребята, не делать зла.
– Вот и попробуйте так прожить один день, что бы улыбались все, с кем ты встречаешься и живёшь, а не только твои друзья.
– А вечером лёг в кровать и улыбнись, и скажи себе сам и Господу.
– Учителю или своему другу, что ты сегодня сделал хорошего.
– Порадуйся птичке, поющей на ветке.
– Посмотри, как воон, там, на горке, петух в штанишках, ходит важно как павлин, поговори с ним… как с другом, скажи ему какой он красавец.
– А потом посмотри на себя в зеркало через неделю. Месяц. И тогда с твоего лица исчезнет гримаса озабоченности.
– Оно улыбается, и ты увидишь, как тебя полюбят твои же друзья и даже чужие люди…
– Дядя, ты поп?!
Друг его долбанул в бок.
– Нет, я не батюшка, мне ещё далеко до него.
– В твоём понимании, – толстый, машет кадилом и гребёт деньги лопатой.
– Да?
– А ты знаешь, чтобы поступить в семинарию нужно иметь слух как у музыканта и голос, он должен уметь хорошо рисовать,
– Ты, учитель?
– Нет, но преподавал 15 лет в художественной школе. А сейчас кто его знает, кто я?
– И рисую и леплю, пишу этюды акварелью, скорее художник.
– Я знаю, я видел вас, с художниками они рисовали мечети, и горы, а вы карандашиком тоже на бумаге рисовали.
– Знаете ребята, интернат это ещё не всё, и не самые несчастные вы.
– Я ведь тоже был в детском доме. 1947 году, полтора года. Мы пухли от голода, а домашняки, это те, которые жили у себя дома, ох мы им завидовали, у них и макуха, и картошка, и кукурузная каша, а мы позавтракали, – ждём обеда, пообедали, – ждём ужин. За пайку хлеба, если у кого с заначки стянет кто, умудрится, чинили тёмную. В поле бегали. Свеклу рыли и ели сырую, аж в горле драло. Домашняки зимой просто умирали с голоду, а мы, ничего, все выжили.
– Это, ребята после войны такое житие было. Бывало. А вы, по субботам ещё домой, да летом в лагерь, пионерский, да?!
– У вас рогатка в детстве была?
– Была, ребята, была.
– А в птиц стрелял?!
– Стрелял, ребята, ну, правда, не попадал, а однажды до сих пор помню.
– Стыдно…
– Чуть, нет, таки побили, свои же ремесленники и просто отдубасили. Я и теперь не верил, что дет дом, интернат, ПТУ одни разбойники.
– Вот представьте себе. Тогда дрались как дураки. Ремесло на городских. Пряжками, прутьями, свинчатками, кастетами. Были и смертельные случаи. Ну, головотяпы и всё.
– Но было и такое.
– Нас, ремесленников, после первого года обучения, конечно у кого и отметки были хорошие, и поведение, лучших, кто занимался в кружках, – на белом теплоходе, как мы его назвали,– пассажирский, отчалили из порта Керчь, на Ялту. Там разместили в красивом здании, кормили хорошо, кино показывали часто, на оперетту даже водили, хоть она нам и не нужна была. Ну что темнота деревенская, где кино редкость и ещё и света не было в деревнях. Керосиновым лампам были рады. Но совсем забитым тупым не был. Кто то подарил мне книгу Генриха Гейне, Лирика и сатира, я уже читал и даже запомнил такие, … девушка стоя у моря, и ещё, красавица рыбачка, причаливай сюда… И вечерами в общежитии, где тридцать но не три богатыря, а ремесленские ишаки, как мы иногда дразнили, когда кого хотели шпигануть за что-то недозволенное.
– И вот однажды, мы вышли из клуба, я увидел гнездо ласточки.
– Говорят чертей нет. Есть. Теперь точно знаю есть. А тогда, если не они, то кто мне такое вразумил делать…
Это я понял чуть позже. А тогда меня мои же однокашники… отдубасили и изваляли на не совсем стерильной, и, не Муромской дороженьке.
– И вот, это самый чёрт, таки он, чёрт, меня дёрнул, взять палку и сбить гнездо ласточки. Старое пустое, без птенцов.
– Ох!
– Уух!
– И было…
– Но хорошо, что птенцы уже улетели. А то бы ещё добавили.