Враги лютые
Шрифт:
Согласно этого секретного договора, Семён Скурлатов покупал у унтер-офицера великой германской армии Хайнца Фогеля за крупные бидоны спирта несколько дней без стрельбы, внезапных атак и прочих подлостей, — до большого наступления, разумеется. Иначе, говорилось в тексте договора, он положит здесь всю королевскую конницу и всю королевскую рать, но Хайнца Фогеля он достанет, и натянет его стеклянный глаз ему на хитрую немецкую жопу. Условия показались Симке страшноватыми, но Фогеля здесь всё устраивало, и он ответил коротким и звучным: — «Яа, это есть Зер Гут!» — которое переводить не пришлось, и договор был ратифицирован.
Капитан Скурлатов воевал уже не первый год, и класть роту в ловушке, назначенной штабом для обороны не собирался, поэтому пошёл на хитрость, ему для этого и понадобился спиртовый договор с врагами. Он и выполнил приказ и не выполнил. Он оставил на красивой лужайке, пристрелянной немцами с высоты склона, только один взвод, — лейтенанта Ревенко, — а окопы-то велел накопать на всю роту. Остальные три полнокровных взвода он отвёл подальше, на более тверёзую позицию, где окопы из стрелкового оружия не простреливались. Так оно и следовает всегда поступать промежуточному начальству, чтобы и с вышестоящими не спорить, и нижестоящих к покорности привести. Солдаты-новобранцы не понимали суть диспозиционных игр капитана, зато их понимал лейтенант Ревенко: —
Капитану именно для этой хитрости и требовался договор с немцами, потому что при возникновении перестрелки сразу выявился бы недостаток огневых средств на переднем крае окопов, а из штаба полка ведь разумеется наблюдают за плотностью ответного огня. А то некоторые могут и не стрелять, это непорядок. Что касается унтера Фогеля, то у Фогеля были наверное свои резоны, он уже во время окопного сидения старался подгадать именно к капитану Скурлатову при обороне, и дорожил таким хорошим врагом, по крайней мере знаешь чего от него ожидать, и чего не ожидать, а Фогель тоже любил порядок во всём. Что касается «хитрой немецкой жопы», — то — «шайцпильц», — было ругательством равновесным, они с капитаном Скурлатовым мужчины, и разумеется любят крепкие мужские выражения. Но на самом деле унтеру Фогелю давно уже вообще не хотелось ни с кем воевать, ему хотелось пива и свиных сосисок с капустой, война отнимала у него эти его любимые радости, и унтер Фогель из-за этого не любил войну.
Лейтенант велел Симке отрыть ростовой окоп далеко впереди линии траншей всего остального взвода; это называется — боевое охранение. Всю ночь Симка копал землю, и выкидывал камни. К утру окоп был готов, по всем правилам военной науки, с боевой ячейкой, с бруствером, с ямой для стока воды при дожде, и даже с нишей в стене, для сна и отдыха. Туда, в эту нишу, Сима натаскал веток арчи с ближайших участков склона, накрыл ветки плащ-палаткой, и получилось вполне даже королевское ложе. Ночь была тёплой и Сима разделся до трусов, у него были очень красивые спортивные трусы, короткие, и с красивыми разрезами по бокам, обшитыми светлой тесьмой, подчёркивавшие и красоту его ног, и повыше, особенно сзади. От всей прежней роскошной жизни Сима унаследовал, и на всю жизнь сохранил, твёрдое отвращение к казённому солдатскому белью, и носил своё, насколько это вообще удавалось. Уже под утро, когда небо стало совсем светлым, в его окоп спрыгнул лейтенант. Некоторое время он смотрел на Симу, стоявшего в одних трусиках прямо перед ним, а Симу этот взгляд непонятно почему страшно смутил, он чувствовал себя голым перед мужчиной, и краснел; его лицо заливала краска чисто женского стыда, хотя на самом деле ему нечего было стыдиться, тело у него было красивое, бельё чистое, сам он успел умыться после ночи… Лейтенант смотрел ему в лицо неопределённым взглядом, молча; потом он, так ничего и не говоря, просто взял и стянул с себя гимнастёрку, а под ней оказалось голое тело крепкого молодого парня, потом лейтенант вытащил из-за голенища длинный немецкий нож с фашисткой рукоятью в виде орла и свастики, и этим фашистским ножом он так же просто разрезал Симкины трусики, и они сразу упали, молча он повернул Симку к себе спиной, надавил на плечи заставляя солдата нагнуться, и изнасиловал два раза подряд. Спустив Симке в зад второй раз почти без передышки, лейтенант оделся, бросил на плащ-палатку фляжку и две банки тушёнки, вылез из окопа, и уже сверху с бруствера сказал свои первые слова: — «Ложись спать. Тут, метров пятьсот туда, — он показал рукой, — есть колдобина, можешь искупаться. Увидишь немца — не стреляй! Будут стрелять оттуда, ложись и жди приказа. Ночью приду, чтобы был чистым!» — сказал, и ушёл. Симка вздохнул. Ему было жалко своих спортивных трусов, которые он с таким трудом сохранил, во всех банях и прожарках солдатского белья.
Потом он достал иглу с ниткой и уселся зашивать испорченную вещь. — «Вечером надо будет совсем раздеться». — подумал он, — «А то придётся каждый день трусы зашивать». Одеваться Симка не стал, а прямо так, голый, и растянулся на плаще, под который он и спрятал свою лучшую в мире мосинскую трёхлинейную винтовку, образца девяносто первого, дробь тридцатого, предназначенную для поражения живой силы противника: — огнём, штыком, прикладом; — и заснул.
Проснулся он от того, что пока он спал к нему подобрался какой-то враг, и этот враг нагло гладил ему ноги выше колена. Сима открыл глаза и увидел что этим опасным врагом был тот самый катушечный узбек. Он стоял на коленях, брюки у него были расстёгнуты, и его нерусский хуина торчал из расстёга прямо наружу. Узбек одной рукой гладил Симке бёдра, а другой держался за свой хуй. Рядом стоял котелок, из которого торчала ложка: — узбек просто напросился отнести еду в боевое охранение. Увидев что Симка раскрыл глаза, узбек неожиданно заговорил на дотоле неведомом ему русском языке: — «Давай мала-мала такой играем! Сладкий будет! Давай, я тебе, — ты мене!»… — «Во попал!» — подумал тогда Симка. Вид у заговорившего узбека был такой просительный, из его азиатских глаз так и текло жадное до юношеского тела масло, а его хуище выглядел как мускулистая рука готовая к неутомимой работе, и Симка решил что проще уступить, чем весь день отпихиваться. Кроме того от Симкиной благодарности вовсе не ушло то, как этот нерусский мужчина гостеприимными жестами приглашал его на привалах поесть вместе с ним, и двенадцатикилограммовую катушку тащил двое суток, через перевал вместо Симки, прогнать его сейчас, когда ему в свою очередь что-то нужно было от самого Симки, было бы просто некрасиво. Но с другой стороны, Симке тоже вовсе не хотелось, чтобы им стал потом пользоваться весь взвод, а это и так случалось на фронте. Кое-кого ебли даже уже во время отражения вражеской атаки и только трёхсоткилограммовый немецкий фугас прямым попаданием прекратил это окопное блятство, а то этого навечно недоёбанного мальчика так бы и ебли до самого дня победы над императорской Японией, он был красивый, а стрелковая дивизия большая. Поэтому не видя никакого способа уклониться от приставаний мужика, Сима потребовал от узбека клятву на Коране, что тот, никому потом не расскажет. Требование клятвы на священной книге, которой не нашлось бы в радиусе тысячи вёрст от окопа, узбека не смутило и не остановило. Он вынул из-за пазухи связку писем от жены перевязанную шпагатом, положил на него ладонь и сказал: — «Вот она моя Коран! — поклянусь! — давай, играем! — моя не скажи». — и разделся. И у него оказалось крепкое тело,
Узбек не отпускал Симку полчаса. Симка уже начинал пытаться сам выползти из-под ненасытного хищника, но тот спустив один раз, сразу начинал ебать по второму, спустив в жопу во второй раз, он, без перерыва на обед и ужин, начинал ебать по третьему разу, — и так далее, без конца. Симка уже исспускался сам, кончая следом за ебавшим его мужчиной, попадая в такт движений; — он уже ощущал себя разьёбанным, как воронка от авиационной бомбы, но мужчина не отпускал, и продолжал своё мужское дело, умело, и с подозрительным мастерством, которое вовсе не сочеталось с его неумелыми ухаживаниями… Наконец он насытился, и встал. Разозлившийся Симка уже раздражённо крикнул ему в уходящую по траншее спину: — «Может ещё раз хочешь?!» — и впервые в жизни он увидел поднятые вверх солдатские руки.
Вечером, когда край Солнца уже коснулся гребня горного хребта, на котором сидели невидимые отсюда враги, и кто-то из них из соображений звукомаскировки, пронзительным дребезжащим звуком ни на что человеческое не похожим играл на губной гармонике, — Симка отправился принимать серные ванны. Надо было отдохнуть после узбека к ночи, потому что лейтенант придёт как обещал, в этом Сима не сомневался нисколечко. Серная ванна должна была сравнять всё что с ним произошло, и привести его в состояние принять лейтенантскую любовь, стоя, раком, и вообще.
Сима шёл через кусты, прыгая с камня на камень, и забывая, где он и зачем он здесь. Вокруг высились красивые и таинственные молчаливые скалы, темнела густая зелень хвои и кустарников, и всё выглядело здесь детским курортом, а вовсе не фронтом. Идти пришлось далеко, но наконец он увидел между ветвями прогалину над которой поднимался туман. Там и была колдобина с горячей серной водой от подземного источника. А рядом с колдобиной сидела совершенно голая девушка, её широкие, белые бёдра были сжаты, видны были только тёмненькие волосы на лобке, её груди были совсем маленькие, но налитые, какие бывают и у подростков, её светлые волосы лежали мягкими волнами, остриженные коротко, по военному времени. Пристроив на камне круглое зеркальце, девушка занималась занятием противоречащим стратегии глубокого охвата танковыми клиньями герра Гудериана, она осторожными движениями подрисовывала свои глаза. Рядом с ней валялся брошенный на землю немецкий карабин, с деревянным прикладом, и там же лежала на большом как марсианский астероид камне немецкая военная форма. Симка взял на всякий случай винтовку на руку и вышел к водоёму. Девушка услышала его шаги, подняла голову, увидела появившегося из начинающейся темноты кустов, густевших вокруг колдобины, выронила карандаш от неожиданности, и раскрыла тайну своих сжатых колен. Симка увидел эту её тайную тайну и сразу успокоился, потому что это была совсем и не девушка, это был очень красивый, женственный юноша, почти мальчик, лет шестнадцать — семнадцать, не старше. Он был немецкий солдат, и он был Симкин враг с верхнего склона, который тоже пришёл сюда вымыться и отдохнуть от окопной земли, потому что он был оккупант здесь, но сейчас Симку больше всего заело не то, что он сюда пришёл, воевать в его Симкиную страну, а то, что этот враг был гораздо более женственным, юным, и привлекательным, чем был сам Симка. Если бы сейчас их вместе увидел товарищ лейтенант, то вот кому бы из них досталась лейтенантская тушёнка размышлять даже и не стоило. Симка даже снова покраснел, на этот раз от ревности к симпатичности этого незнакомого девушки-мальчика, который расселся здесь в военных горах, откуда же здесь будет стыд и совесть! Щёки Симки снова пылали алым светом, хорошо ещё что было уже достаточно темно, а то он бы просто убежал отсюда от стыда за себя.
Симка перестал понимать где он, и зачем он, фронт, на который он так долго шёл по пыльным перевалам, пёр вверх и вверх, потный, грязный, и усталый, и он тащил сюда на себе гору тяжёленного оружия, топал по камням Кавказа до потери пульса и захлёбывающегося, невосстановимого, дыхания, лез по скалам до белой от пота соли спины гимнастёрки, которую потом можно было варить в супе не досаливая, потом рыл боевые окопы, готовясь к сражению, наваливал бревенчатые накаты на блиндаж, чистил щёлочью будённовскую винтовку: — а оказался, учитывая вчерашнее и сегодняшнее, и этого голого мальчика возле серной ванны, устроенной без спроса врачей местной природой, можно сказать в самом настоящем публичном доме для гомосексуалистов, да ещё с мальчиками на природе. Это он однажды видел такой набор порнооткрыток, немецкого довоенного производства: — «Мальчики на натуре»… — и похоже каким-то фронтовым волшебством он был перенесён в стыдненький мир этих фотографий, и не очень-то он и хотел из этого мира выбираться… Юноши смотрели друг на друга, и смущение всё сильнее слипало им рты. Потом Симка услышал свой голос, произносивший совершенно непонятные, ненужные, слова, на совершенно незнакомом ему языке, и только закончив фразу он вторичным сознанием сообразил, что это он по-немецки спрашивает этого голого мальчика: — тёплая ли вода в водоёме. Ничего лучше он спросить бы и не мог. Мальчик ещё сильнее смутился, но зато его губы наконец отлипли от этих вполне человеческих слов оказавшихся у вышедшего из темноты кустов человека, с длинной русской винтовкой, да ещё и удлинённой до нечеловеческой длины штыком, направленным прямо в пупок мальчику! Про свой собственный карабин, валявшийся у него под ногами, голый мальчик не помнил вовсе, сейчас он не знал куда ему сунуть выдававший его карандаш, и ему было не до такой не интересной ерунды, как карабин. Потому что на самом деле его всего больше заботило то что его совершенно голого застал незнакомый парень, да ещё за таким немужским занятием, как подрисовывание его и без карандаша достаточно красивых глаз. И таким толстым карандашом, который он не знаешь как бы спрятать, и он сжимал карандаш пальцами, то и дело перекладывая за спиной из ладони в ладонь. Потому что карандаш на войне, это не винтовка, — на землю не бросишь.
От смущения он привёл настолько правдивое объяснение своему занятию, что у Симки появилось полное знание того, что перед ним такой же мальчик-девочка как и он сам, с такими же знакомыми ему самому заботами и проблемами существования в мире грубых, голодных, мужчин в военной форме, забывших о своих семьях, и ищущих женщин там где их и быть не может! Но если мужчина ищет женщину — разве наличие и отсутствие одного из двух внизу красивого и послушного в мужских руках тела может служить оправданием?! И Симка улыбнулся в ответ на откровенность немецкого мальчика, — тот объяснял свои манипуляции строгостью капрала, который наряжает его в тяжёлые наряды, когда не видит достаточно выразительного взгляда его глаз, а добиться нужной капралу выразительности можно только при помощи этого толстого-претолстого карандаша. Он привёз этот карандаш на фронт из Великой Германии, которая Юбер Аллес, но карандаш тоже очень хороший. И мальчик протянул его Симке, как дети делятся любимой игрушкой с теми, кого собираются потом любить.