Врата огня

Прессфилд Стивен

Как я теперь видел, в нем не было героизма Ахилла. Это не был сверхчеловек, выходящий невредимым из лю­бого побоища, одной рукой разящий мириады врагов. Это был человек, просто выполняющий свою работу. Работу, главным смыслом которой были сдержанность и спокой­ствие. И не ради себя самого; а ради тех, кого он ведет за собой своим примером. Работу, цель которой можно крат­ко выразить единственной скромной фразой, как он сделал при Горячих Воротах в утро своей смерти: «Выполнение обычных вещей в необычных обстоятельствах».

Теперь спартанцы собирали свои «браслеты» из лозы, которые сами сделали себе перед боем, чтобы в случае ги­бели их можно было опознать после схватки.

Воин пишет свое имя дважды, на каждом конце лозы, а потом ломает ее пополам. «Кровавую половину» он обвязывает вокруг ле­вого запястья и несет с собою в бой, а «винную половину» оставляет в обозной корзине в тылу. Половинки ломаются специально неровно: если даже надпись зальет кровью или она будет повреждена еще каким-то образом, вторая поло­винка однозначно совпадет с в кровавой». После боя воину возвращают вторую половинку браслета. Оставшиеся в корзине говорят о числе потерь.

Услышав свое имя, воин выходит из строя и забирает обломок, и руки трудно удержать от дрожи.

Там и сям вдоль строя по двое-трое собрались мужчины. Страх, с которым им удалось справиться во время боя, теперь ослабил узы и набросился на них, охватив сердца. Ухватившись рукой за товарищей, они опустились на ко­лени – не из одного почтения перед друзьями, хотя испы­тывали его в избытке, но потому что колени вдруг утратили всю силу и больше не могли держать тело. Многие плакали, другие неистово тряслись. Это не считалось недостатком мужества, а называлось у дорийцев гесма фобоу – очищением от сокрытия страха.

Леонид размашисто шагал среди воинов, давая всем убедиться, что их царь жив и не покалечен. Воины жадно пили свою долю крепкого густого вина, и не считалось постыд­ным пить также большое количество воды. Вино уходило быстро, но никто не хмелел. Некоторые пытались расче­сать волосы, словно таким образом возвращая себя к нор­мальной жизни. Но их руки так тряслись, что у них почти ничего не получалось. Другие с пониманием усмехались – ветераны, знающие, что лучше и не пытаться, поскольку все равно невозможно заставить члены слушаться. Признавшие свою неудачу чесальщики в ответ мрачно хмыкали.

Когда метки нашли свои вторые половины и вернулись к хозяевам, оставшиеся в корзине обозначили убитых или тяжело раненных, не способных встать в строй. Эти последние были востребованы братьями и друзьями, отцами и сыновьями, любимыми. Иногда человек брал собственную, потом забирал другую, а иногда, со слезами, и третью. Многие возвращались к корзине – просто заглянуть, чтобы увидеть число потерь.

В тот день потери составили двадцать восемь человек.

Великий Царь может сравнить это число с тысячами убитых в более великих сражениях и, возможно, сочтет его незначительным. Но тут это казалось децимацией – гибелью каждого десятого воина.

Возникло некоторое волнение, и перед собравшимися воинами показался Леонид.

– Вы уже преклонили колени?

Он двинулся вдоль строя, но не стал произносить громогласных речей, подобно иным гордым монархам, ищущим удовлетворения в звуках собственного голоса. Нет, он говорил тихо, как товарищ, он брал за локоть каждого бойца, некоторых обнимал, иных хлопал по плечу. Он разговаривал с каждым по отдельности, как мужчина с мужчиной, как Равный с Равным, без царственной снисходительности. Слова от одного к другому разносились шепотом по рядам, не требуя громкого повторения.

– Каждый получил вторую половину метки? Ваши руки уже не дрожат и вы можете свести их вместе?

Царь рассмеялся, и воины рассмеялись вместе с ним. Они любили его.

Победители построились в обычный порядок,

раненые и не раненые, а также оруженосцы и илоты. Они высвобо­дили место для царя. Стоящие впереди опустились на ко­лени, чтобы товарищи сзади могли видеть и слышать; а сам Леонид буднично ходил туда-сюда вдоль строя, так, чтобы все слышали его голос и видели его лицо.

Боевой жрец – в данном случае Олимпий – держал пе­ред царем корзину..Леонид брал каждую невостребованную метку и читал имя. Он не произносил никаких над­гробных словес. Не звучало ничего, кроме имени. Среди спартанцев одно это считалось чистейшей формой освящения.

– Алкамен. Дамон. Антаклид. Лисандр.

И так далее…

Тела, уже принесенные оруженосцами с поля боя, будут омыты и умащены маслом; будут произнесены молитвы и принесены жертвы. Каждый погибший будет завернут в собственный плащ или плащ товарища и похоронен здесь же на месте, под курганом чести. Дома похоронят лишь щит, меч, копье и доспехи, если только знамения не объявят, что для данного тела будет больше чести, если его сохранят и похоронят в Лакедемоне.

Леонид взял свой собственный браслет и сложил обе половинки.

– Братья и союзники, я приветствую вас. Соберитесь, друзья, и выслушайте слова моего сердца.

Он выдержал паузу, спокойно и торжественно.

Потом, когда все замолкли, царь произнес:

– Когда человек устанавливает перед глазами бронзо­вое лицо своего шлема и выходит на позицию, он делит самого себя, как свою метку, на две части. Одну часть он оставляет позади. Эта часть вызывает восторг у его детей, она возвышает его голос в хоре, она прижимает к нему жену в сладкой темноте их ложа. Эту свою часть, лучшую часть, мужчина оставляет позади. Он изгоняет из своего сердца все чувства нежности и жалости, все сочувствие и доброту, все мысли и понятия о том, что враг – такой же мужчина, такой же человек, как он сам. Он идет в бой, неся только вторую часть себя, низкую часть, ту часть, что знает бойню и резню и не ведает пощады. Никакой воин не может сражаться, если не сделает этого.

Царя слушали, молчаливо и торжественно. Леониду в то время было пятьдесят пять лет. С тех пор как ему стукнуло двадцать, он прошел более четырех десятков сражений. Старые раны – тридцатилетней давности – виднелись на его плечах и икрах, на шее и под стального цвета бородой.

– Потом мужчина возвращается с побоища – живой. Он слышит, как выкрикивают его имя, и выходит взять свой браслет. И забирает ту часть себя, что раньше отложил в сторону. Это священный момент. Сакраментальный момент. Момент, когда мужчина чувствует богов рядом с собой, он чувствует их так близко, как собственное дыхание. Какое неведомое милосердие спасает нас в такой день? Ка­кая божественная милость отвращает вражеское копье на ладонь от нашего горла и роковым образом направляет его в грудь любимого товарища, стоящего рядом? Почему мы по-прежнему здесь, на земле, хотя мы ничуть не лучше, не храбрее, не почтительнее к небесам, чем наши братья, которых боги направили в подземное царство? Когда мужчина соединяет две части своего браслета и видит, как они сливаются воедино, он ощущает, как его снова наполняет та часть его, что знает любовь, и милосердие, и сочувствие. Вот от этого и подгибаются колени. Что еще может чувствовать мужчина в тот момент, кроме самой искренней и глубокой благодарности богам, которые сегодня по неведо­мым причинам сохранили ему жизнь? 3автра их прихоть может оказаться иной. На следующей неделе, на будущий год. Но сегодня солнце продолжает светить ему, он чувст­вует на плечах ласковое тепло, видит вокруг себя лица своих товарищей, которых любит, и радуется своему и их спасению.