Время, чтобы вспомнить все
Шрифт:
— Отец, извини, пожалуйста, но ты проливаешь виски.
За разговором Бен не заметил, что наклонил свой стаканчик и разбавленное водой виски капало теперь на брюссельский ковер.
— «Хочешь иметь, не растрачивай попусту», — сказал Бен. — Не знаю, к чему я это сказал. Это выражение тут совсем некстати. Но, как я уже упомянул, я оставил Эдит двадцать пять тысяч. Я бы хотел оставить что-то и Энн, но у тебя, конечно, родятся и другие дети, и будет несправедливо упомянуть Энн и исключить остальных — тех, которые еще не родились. Так что ты уж за меня о них позаботься. Я знаю, ты это сделаешь.
— Отец, весь этот разговор, все эти сведения…
— Да, сынок?
— Я надеюсь, они не указывают на то, что ты настроен пессимистично. И надеюсь, они не говорят о твоем мрачном настрое. Человек, переживший апоплексический удар, конечно, не полетит играть в теннис, но может прожить еще много лет.
— Да, он может, но этотчеловек
— Я никогда не продам этот дом, или по крайней мере надеюсь, что мне не придется его продавать, — сказал Джо.
— Будь моя воля, я бы попросил, чтоб меня кремировали, чтоб мои останки могли покоиться в этом доме, но, полагаю, в Гиббсвилле такое невозможно. Я ни разу не слышал, чтобы в Гиббсвилле хоть кого-нибудь кремировали. А это настолько разумнее.
— Но слишком жестоко, по-моему. Я не сторонник кремации.
— Не знаю, мне это кажется намного разумнее, — сказал Бен. — Джо, разговорами на такие мрачные темы я тебя подвергаю весьма неприятному испытанию, но у меня есть на то причина. Я открою тебе одну тайну. Я не думаю, что этот удар у меня первый. Я думаю, это был уже второй. Мне кажется, что первый был два года назад. Он был не такой тяжелый, как этот, но все же очень похожий на него, так что не исключено, что это все-таки был удар. Хотя, может, и нет. Это случилось, когда я был в Филадельфии, не помню уж по какому делу. Я вернулся в отель где-то после полудня, зашел в свою комнату и потерял сознание. И лежал так, пока не пришла горничная подготовить ко сну мою постель. Она и позвала врача — врача из этого отеля. Он спросил меня, есть ли у меня врач в Филадельфии, и хотел пригласить его ко мне, но мне не хотелось поднимать шум и я на следующий день вернулся домой. Я никогда об этом не рассказывал ни твоей матери, ни кому-либо другому, но тебе сейчас рассказываю. Возможно, это был легкий удар.
— Судя по всему, это быллегкий удар.
— Ну, мог быть. Гостиничный врач именно таким словом его не называл. Может быть, его сбило с толку то, что я был слегка навеселе. Я не был пьян, но выпил прилично. Правда, какое все это сейчас имеет значение? В этот раз у меня был настоящий удар, врач поставил диагноз, и тому подобное. Джо, но разве это, черт побери, жизнь? Я тут сижу и порой думаю: и что мы за нее цепляемся? Но стоит мне вспомнить о нашей Энн, и вопрос тут же исчерпан. Хочу на ее счет дать тебе один последний совет.
— Конечно, отец.
— Балуй ее.
— Ты хотел сказать: не балуй ее.
— Нет, я хотел сказать: балуй ее. Давай ей все, что она попросит, все, что ты сможешь. Эдит, конечно, тебе этого не позволит, но дай ей все, что сможешь. В первую очередь и самое главное — любовь. Захочет пони, дай ей пони. Куклы, платья, игрушки. Маленькой девочке баловство отца не повредит. На самом деле, это ее не испортит. Я знал одну девочку, отец которой никогда ее не баловал. Когда же она выросла, то из-за того, что отец, как выражаются, ее не баловал, она возненавидела мужчин.
— Я не уверен, отец, что могу тебе это пообещать.
— Я не прошу твоего обещания. Я просто тебе посоветовал. Я дам тебе еще один совет, к которому ты тоже не обязан прислушиваться.
— Хорошо.
— Когда у тебя будет сын — а у тебя обязательно будет сын, — не старайся с ним слишком сблизиться. Природой не предусмотрено, чтобы отец и сын были очень близки.
— А мне кажется, что мы с тобой близки.
— Нет, сынок. Нет. Но мы достаточно близки. Мне, может, и хотелось бы, чтобы мы были ближе, но теперь я понимаю: наши отношения как раз такие, как нужно. Не слишком близкие, но и не далекие. Ты отличный парень. Благородный. Никогда не впутываешься ни в какие истории. Ты делаешь честь и матери, и мне, а теперь ты и сам стал отцом. Ты независим от своих родителей, и это хорошо. Я только об одном сожалею, только об одном.
— О чем же, отец?
— Ну, мне очень жаль, что мы так поздно затеяли этот откровенный разговор. Да,
— Отец, я всегда чувствовал, что ты мне очень близок, — сказал Джо.
Бен взял его за руку.
— Знаешь, Джо, я верю, что так оно и было.
Джо был готов к смерти отца, но совершенно не готов к смерти матери. Бен прожил еще несколько месяцев и ушел из жизни, когда Энн не было и года. Как нередко бывает в таких случаях, он попрощался со всеми близкими и сделал все, чтобы его домашние смирились с этим еще не свершившимся фактом, который должен был вот-вот неизбежно свершиться. Бен сидел в своем кресле, курил сигары, потягивал виски, читал газеты, трижды в день съедал свою крохотную порцию еды, приветствовал членов своей семьи и слуг и принимал их ответные приветствия. Старость и смерть нависли над ним, и жизнь его подходила к концу; казалось, что тело его знает об этом и ему страшно. Тело его не сопротивлялось смерти, а поддавалось ей. В голосе, отражавшем работу его ума, все еще чувствовалась сила и мужественность, и если бы в его словах звучал страх, то издаваемые им звуки походили бы на карканье. Но голос его все еще звучал мужественно, в нем не было и капли жалости к себе, в то время как глаза казались лжецами, выражая лишь то, что испытывало его тело. Глаза Бена ослабли и уже не отражали его душу. Эти больные глаза, как и его кожа, больше не выдерживали сражения с болезнью. И однажды ночью Бен скончался.
А то, что умирала Шарлотт, первым заметил Гарри Джексон.
Он видел ее существенно реже, чем другие члены семьи. Гарри носил ливрею и черные краги — в них он облачался, когда брал на себя роль шофера, — и в этой одежде он выходил на люди. Была у него и другая форма — черные брюки, жилет и черная куртка из альпаки, — в которой он обычно открывал дверь гостям. Однако основные его обязанности сосредоточивались в конюшне-гараже, во дворе и в погребе. Гарри не был ни дворецким, ни шофером, ни кучером, ни камердинером. Он был чапинским Гарри, который мог приготовить еду, починить засор в туалете, а мог посадить пионы. Иногда он не видел Шарлотт по пять-шесть дней кряду. По его собственным словам, он старался попадаться ей на глаза как можно реже, а из-за любви к «пирс-эрроу» держался поближе к конюшне, которую он теперь называл гаранюшней. Если бы через час после того, как машина вернулась в гараж, кому-нибудь взбрело в голову провести рукой в белой перчатке под крылом автомобиля, на перчатке не осталось бы ни единого пятнышка. Ко всем шести цилиндрам Гарри относился как к живым людям, и его основным чтением был выпущенный филадельфийской фирмой «Фосс-Хьюз» автомобильный справочник «пирс-эрроу». И радиатор, и теплое пассажирское одеяло, и все прочее в «пирс-эрроу» в любую минуту было готово для инспекции, и нередко, вместо того чтобы уютно расположиться с чашкой чаю на кухне, Гарри располагался в машине. Порой, когда Шарлотт посылала за ним, он просил передать ей, что не может прийти, потому что весь перепачкан машинным маслом, хотя на самом деле это было вовсе не так.
Но стоило вызвать Гарри по делу, благодаря которому он мог взглянуть на малышку Энн, как он мгновенно отмывал руки от настоящего машинного масла, переобувался и шел в дом. Его любовь к девочке возникла при самом ее рождении и была такой стойкой, что поначалу Мариан терялась в догадках, не зная, чем ее объяснить. Но вскоре она поняла, что Гарри самому хочется иметь дочь и никакого другого объяснения его любви просто нет. Для окружающих сам факт был гораздо важнее любого объяснения. Гарри ее любил, вот и все. Он не испытывал никакой особой симпатии к ее матери, а так как был близок по возрасту к Джо, хотя и далек по положению, не питал никаких особенно теплых чувств и к нему тоже. Но стоило Гарри осознать, что Джо испытывает к своей малышке глубокие и искренние чувства, как он тут же решил, что готов эти чувства с ним разделить. Когда Джо начинал рассказывать что-то об Энн, Гарри с улыбкой внимательно следил за выражением его лица и радостью, светившейся в его глазах, и, ни разу не прерывая, выслушивал все до мельчайших подробностей, что тот говорил о дочери. Никто никогда не слышал, чтобы Гарри заявлял о своей любви к девочке. Но никаких заявлений об этом никому и не требовалось.
Ребенка, которому не было и года, казалось, невозможно было в чем-то обвинить. Но однажды Гарри оказался свидетелем разговора, в котором Шарлотт совершила ошибку — обвинила в своей усталости маленькую Энн. Это случилось вскоре после похорон Бена. К Шарлотт в гости пришла Бесс Мак-Генри, которая по своей доброте и глупости принялась расхваливать Шарлотт за то, что та прекрасно перенесла тяжкое испытание.
— Я не хочу, чтобы вы заблуждались, Бесс, — сказала Шарлотт. — Вам вовсе не следует пребывать в этом заблуждении. Если бы только в эти последние месяцы я могла вырваться из дома от своего инвалида-мужа и орущего младенца, я бы обязательно вырвалась.