Время демографических перемен. Избранные статьи
Шрифт:
При этом никаких признаков отторжения школы как основного института социализации в этом возрасте у детей мигрантов не наблюдается. Напротив, по данным исследования в Санкт-Петербурге, «антишкольная культура (неприятие учителей, стремление прогуливать, невыполнение домашних заданий) у детей мигрантов ниже, чем у их одноклассников, а увлеченность учебой выше» [302] . Отмечается «высокая мотивационная заинтересованность в изучении русского языка. Более 80 % детей, в семьях которых русский не является основным языком общения, подчеркивали важность его изучения» [303] . Эти и другие данные противоречат постоянно повторяющемуся утверждению о противодействии мигрантов интеграционным процессам, равно, впрочем, как и элементарная логика поведения людей, заинтересованных в нормальном существовании в среде, в которой они живут.
302
ВШЭ в Санкт-Петербурге. 2011. 19 мая.
303
Макаров А. Я. Цит. соч.
Отмечая
Всем известное словечко «понаехали» появилось не сегодня и не вчера, оно очень хорошо отражает обычную реакцию местного населения на появление пришлого элемента во все времена и во всех странах. Нетерпимое отношение к приезжим – не новость и в России. В конце XIX в. приток мигрантов-отходников из русской деревни в русские города вызывал примерно такое же отношение и такие же оценки, какие можно видеть сейчас в отношении отходников из Таджикистана или Узбекистана, да и их положение в обществе было примерно таким же. В. Ленин приводил несколько иллюстраций тогдашней ситуации. «Все деревенские жители называются серыми и, что странно, нисколько не обижаются на это название, и сами называют себя таковыми». Современники смотрели на мигрантов свысока, жаловались на то, что жизнь отходников в столицах прививает им «многие культурные привычки низшего разбора и наклонность к роскоши и щегольству» [304] . «Г. Герценштейн прямо вопит о “показной цивилизации”, “широком разгуле”, “бесшабашном кутеже”, “диком пьянстве и дешевом разврате” и пр.», – добавляет Ленин [305] . В свою очередь, «сельские мигранты в городе и крестьяне сопротивлялись проникновению светской, буржуазной культуры в свою среду… Благодаря институту землячества, тесным связям отходников с родной деревней, крестьянству, занимавшемуся отходничеством, удавалось в значительной мере сохранять традиционный крестьянский менталитет не только в деревне, но и в условиях города. В обществе земляков, в котором новичок, прибывший в город, и на работе, и на досуге постоянно находился среди своих, и в городском окружении сохранялись привычные крестьянину социальные нормы поведения» [306] . Историк цитирует свидетельство современника (конец XIX в.): «Разрыв между городом и деревней был не только экономический, но и психологический и даже языковой. Культурный городской слой плохо понимал язык деревни и даже отвергал его, а деревня совсем перестала понимать городской культурный язык. Они плохо понимали друг друга и расходились, не договорившись ни до чего. Так образовались две культуры: городская и крестьянская, два разных мира» [307] .
304
Цит. по: Ленин В. И. Развитие капитализма в России.
305
Миронов Б. Н. Социальная история России. СПб., 1999. Т. 1. С. 337–338.
306
Там же.
307
Там же. С. 337.
Существование этих двух разных миров сыграло не лучшую роль в последующей истории России, и можно было бы извлечь из этого опыта кое-какие уроки. Но, похоже, что этот опыт забыт, и сегодня потомки «серых» отходников, несмотря на всю их «серость», ставшие коренными современными горожанами, свысока смотрят на мигрантов уже не из русской, а из мировой деревни и обвиняют их в том же, в чем обвиняли их дедов и прадедов.
Речь идет, разумеется, не о специфическом российском феномене. Сходная реакция на появление большого количества мигрантов характерна не только для российского общества, она свойственна значительной части населения европейских стран, становится все более заметной и в США – классической стране иммиграции [308] . Никакая власть не может игнорировать эти общественные настроения и сама оказывается перед серьезным выбором. Это относится и к российской власти. Либо она сможет найти серьезные аргументы и переубедить массовый электорат, сделать понятной для него объективно неизбежную роль миграции в XXI столетии (но для этого она сама должна ее понять), либо она не сможет этого сделать и солидаризуется с массовыми настроениями, в той или иной форме одобрит и поддержит проявления нетерпимости по отношению к мигрантам и, в конечном счете, сделает невозможным пополнение населения России за счет миграции, связанное с изменением его этнического состава.
308
«Иммиграция – острейшая проблема, требующая немедленного решения, ибо ставится вопрос о том, а кто мы, американцы, собственно такие? Подобно Миссисипи, неторопливой, долгой и дарующей жизнь, иммиграция во многом обогатила Америку, о чем не позволит забыть наша история. Но когда Миссисипи выходит из берегов, опустошение остается чудовищное…» (Бьюкенен П. Дж. Смерть Запада: чем вымирание населения и усиление иммиграции угрожают нашей стране и цивилизации. М., 2003. C. 187).
С точки зрения долговременных интересов России, ее конкурентоспособности в мире, ее будущего, несомненно, предпочтительнее первый вариант. Но, во-первых, нельзя призывать власть игнорировать политическую конъюнктуру сегодняшнего дня, с этим тоже связаны немалые риски. А во-вторых, нельзя перекладывать на власть те задачи, которые должно выполнить само общество. Россия нуждается в переосмыслении проблем миграции и в изменении отношения к ней, решение этой задачи возможно, если к нему будут привлечены силы на всех общественных уровнях – органов власти, политических
Смена идентичности никогда не бывает простой и быстрой, это всегда – мучительный и не всегда успешный процесс преодоления разного рода препятствий. Объект политики – именно эти препятствия, она может воздействовать как в сторону их увеличения, так и в сторону уменьшения, и понятно, что направленность политики зависит от ее целей.
Если субъект политики – государство – считает нужным ограничить миграцию из-за рубежа, то, естественно, его усилия должны быть направлены на увеличение препятствий, введение всякого рода ограничений – вплоть до полного запрета, как это было, например, в СССР. Один из способов ограничить иммиграцию – сделать страну миграционно непривлекательной, выстроив систему барьеров, затрудняющих интеграцию пришлого населения, окружающих его стеной нетерпимости, противодействующих смене культурной идентичности иммигрантов.
В той же мере, в какой государство признаёт иммиграцию желательной или неизбежной, оно должно направить свои усилия на устранение препятствий для интеграции иммигрантов, в том числе и путем облегчения для них добровольной смены культурной идентичности. А это, в свою очередь, предполагает доброжелательное, терпимое отношение к иммигрантам в пределах общей границы толерантности, исключающей недопустимые по законам принимающей страны формы и нормы социального поведения.
Обеспечение такого отношения – задача государственной власти и ее политики. Забота о толерантности в отношении мигрантов – не блажь, а необходимость, это единственный путь принять достаточно большое количество мигрантов (а мы видели, что по ряду причин России этого не избежать) и в то же время не допустить нарастания недовольства со стороны как местного, так и пришлого населения, эскалации конфликтов, чреватых, в конечном счете, расколом общества.
В поисках оптимальных решений России, как и всем другим странам, придется балансировать в поисках своей интеграционной модели между мультикультурализмом и «плавильным котлом». Приехавший в Москву житель таджикской глубинки, прекрасно справляясь с земляными работами на московских стройках или с вождением «маршрутки» на московских улицах, не может в одночасье заговорить на чистом русском языке, усвоить все нормы московской жизни, у него будет много трудностей на бытовом уровне. Пытаясь справиться с ними, он будет льнуть к таджикской диаспоре, искать ее поддержки, а это, в свою очередь, будет способствовать консервированию его таджикской идентичности. То же будет происходить и с мигрантами из Узбекистана, Киргизии и т. д. Это не может не привести к некоторому сдвигу в сторону мультикультурализма, что предполагает принятие, может быть, даже и непривычного культурного многообразия, не просто терпимое, но дружелюбное отношение к особенностям культуры и бытового поведения приезжих, если оно не приводит к нарушению российских законов, и т. д. Но допустимая доля мультикультурализма не должна вести к геттоизации мигрантских диаспор, к отгораживанию всех таджиков или всех узбеков непроницаемой стеной от российского общества. Это будет уже не мультикультурализм, а то, что Амартия Сен назвал «множественным монокультурализмом». «Сосуществование двух образов жизни или двух традиций, которые никогда не пересекаются, следует, по сути, рассматривать как выражение “множественного монокультурализма”». Защита мультикультурализма, о которой постоянно приходится слышать в наши дни, очень часто как раз и есть не что иное, как защита множественного монокультурализма» [309] .
309
Sen A. Op. cit. P. 215.
Обществу, принимающему мигрантов и живущему с дальней перспективой, нужна открытость диаспор. Они должны выполнять роль шлюза, который позволяет иммигранту избежать «кессонной болезни» при погружении в новую для него социальную среду, освоиться в ней и свободно выбрать свою новую множественную идентичность, чтобы он смог, если того пожелает, одновременно оставаться и таджиком, и мусульманином, и россиянином, и москвичом, и европейцем – этот список не имеет конца. Постепенно у него, а тем более у его детей, выстроится и новая иерархия этих идентичностей, и это, может быть, самое важное, о чем должны думать политики.
Эта иерархия во многом зависит от того, какой прием встретит мигрант на вновь обретаемой родине. Если «шлюзование» пройдет гладко, если личный опыт мигранта покажет ему, что страна прибытия открывает перед ним, а особенно перед его детьми, возможности, достоверно большие, чем те, какие были доступны на его родине, его новая идентичность как равноправного гражданина принимающей страны выйдет для него на первый план, оттеснив на более низкие места его расовую, этническую, конфессиональную или классовую идентичности, от которых он тоже не отказывается. Если же с первых шагов он столкнется с ксенофобией и мигрантофобией, если пройдет через унижения и оскорбления и даже во втором поколении не почувствует себя полноправным гражданином своей новой родины, то и иерархия его идентичностей выстроится по-иному, и он будет искать приоритетов в идентификации себя с исламом, Третьим миром, международным революционаризмом или терроризмом, продолжая при этом считать себя французом, немцем, американцем или россиянином.
Впрочем, препятствия к обретению мигрантом новой идентичности могут исходить не только от принимающей стороны, но и от диаспоры, активно транслирующей ценности его прежней родины. Обычная форма давления на мигрантов – обвинение их в отступничестве от своей страны, этнической группы, традиции, религии, раздающиеся, как правило, из традиционалистских, консервативных кругов, нередко политизированных, трактующих человека как принадлежность выделенной по тому или иному критерию общности. «Недавно прибывших иммигрантов могут побуждать к тому, чтобы они сохраняли свой традиционный образ жизни, и прямо или косвенно препятствовать тому, чтобы они изменяли свое поведение. Следует ли из этого, что во имя культурного разнообразия мы должны поощрять культурный консерватизм и требовать от людей оставаться привязанными к их культурной среде и не пытаться принять другой образ жизни, даже если у них есть веские причины это сделать?» [310] .
310
Sen A. Op. cit. P. 160.