Время демографических перемен. Избранные статьи
Шрифт:
К каким последствиям привело исключение этнической принадлежности из миграционной статистики?
С одной стороны, нет сомнения, что оно привело к утрате очень ценной информации и, как это ни парадоксально, укрепило позиции националистов, для которых мистические соображения вообще важнее рациональных, опирающихся на достоверные данные. В российском националистическом дискурсе широко распространены представления о массовой инокультурной миграции, угрожающей культурной идентичности русских. Пока существовала этническая статистика, она до известной степени противостояла этим представлениям, потому что ясно показывала, что постсоветская иммиграция была, в основном, возвратной и состояла, по преимуществу, из этнических русских, в меньшей степени украинцев и белорусов (скорее всего, обрусевших, но сохранявших свою «паспортную» этническую принадлежность), а также других народов России (татар, башкир и т. д.). Теперь же статистической опоры нет, и можно, встретив на улице двух выходцев с Северного Кавказа (граждан России), увидеть в этом подтверждение
Вообще, в современном мире, в котором широко распространены количественные измерения всех сторон социальной реальности, отсутствие этнической статистики в каком-то смысле делает сам феномен этнической принадлежности табуированным и как бы не существующим для научного познания. Между тем нельзя отрицать, что этническая принадлежность, которую нельзя выявить никакими медицинскими анализами, не только существует, но и реально служит очень важным элементом самосознания человека, самоидентификации личности, его ощущения принадлежности к определенной общности. До тех пор, пока это ощущение существует у человека, оно влияет на его поведение в самых разных сферах его существования – от семейной до политической, – побуждает его действовать в соответствии с традициями, свойственными этой общности, и в полиэтнических обществах это может иметь практические последствия, которые оправдывают существование этнической статистики, в том числе и миграционной. Скажем, едва ли может считаться нормальной ситуация, когда разные этнические группы внутри одной страны имеют разную рождаемость, но отсутствие этнической статистики не позволяет оценивать эти различия и вклад разных этнических групп в общую рождаемость в стране.
С другой стороны, именно потому, что этническая принадлежность имеет не биологическую, а социальную природу, она может достаточно быстро меняться в зависимости от политических или иных обстоятельств. Современная глобализация, массовые миграционные процессы создают все новые и новые предпосылки для смены этнического самосознания, для появления новых «интеграторов», заменяющих этнические, и т. д.
Этничность легко понять как коллективную идентичность, как идентичность совокупности людей, говорящих на одном языке, имеющих общие обычаи, традиции и т. п. Проблемы начинаются тогда, когда отдельный человек отделяется от одной общности и присоединяется к другой, т. е. становится «мигрантом». Сохраняет ли он при этом полностью свою этническую идентичность или она постепенно размывается, и приходится говорить уже не об «этнической принадлежности», а об «этническом происхождении»? И можно ли считать, что это – одно и то же?
Есть две традиции ответа на этот вопрос. Одну можно охарактеризовать словами Гердера: «Провидение разделило людей – лесами и горами, морями и пустынями, реками и климатическими зонами, но прежде всего оно разделило людей языками, склонностями, характерами» [207] . Этот ответ можно истолковать так, что этничность – характеристика, по воле Провидения присущая человеку от рождения и не поддающаяся изменению.
Второй ответ выражен словами Ренана: «Человек – не раб ни своей расы, ни своего языка, ни своей религии, ни течения рек, ни направления горных цепей» [208] . Иными словами, человек свободен конструировать свою идентичность сам.
207
Геpдеp И. Г. Идеи к философской истории человечества. М., 1977. С. 226.
208
Renan E. Qu'est-ce qu'une nation? Et autres ecrits politiques. P., 1996. P. 242.
Первый ответ, как мне представляется, едва ли вписывается в современные представления о природе этнического. Но если мы принимаем второй ответ, то должны признать, что в большинстве случаев сам акт миграции – это начало конструирования новой идентичности, и с этого момента целостная «этническая принадлежность» перестает существовать, даже если мигрант и продолжает по инерции ассоциировать себя с этническим сообществом, из которого он вышел.
Едва ли не главной опорой этнического самоощущения служит язык. Отождествление этнической принадлежности с языком кажется очевидным и ведет к отождествлению этнической статистики с языковой: зачем знать, к какому этносу относят себя люди, если известно, на каком языке они говорят? Об этническом составе населения Российской империи в конце XIX в. судят на основании его распределения по родному языку, зафиксированному переписью населения 1897 г. Вопрос об этнической принадлежности тогда был бы просто непонятен большинству респондентов.
Но то, что имеет свое основание в условиях маломобильных сельских обществ, каковым было российское общество в конце XIX в., теряет это основание, когда их мобильность (внутренняя или международная) резко повышается и возникают мощные миграционные потоки.
Мигрант (часто даже и внутренний, как это было в СССР) вынужден жить в стихии другого языка, если не для него, то для его детей язык страны иммиграции
Хорошо известно, что существуют социальные, культурные и политические факторы, противодействующие интеграции мигрантов. Их обобщенным идеологическим и политическим отражением служит концепция мультикультурализма, подчеркивающая важность сохранения культурного многообразия. Нельзя отрицать правомерность этой концепции как естественного ответа на складывающиеся во многих странах реалии, но нужно понимать ее относительность. Модель мультикультурализма противопоставляется обычно модели «плавильного котла», которая трактуется как ассимиляционная, требующая от мигрантов полного растворения в социуме и культуре принимающего общества. Но ни та ни другая модель никогда не реализовывалась в чистом виде. Скажем, американский «плавильный котел» никогда не предполагал религиозного единообразия. А классический канадский мультикультурализм исходит из того, что «этнические различия принимаются до той степени, пока индивиды (не группы) могут идентифицировать себя с культурной традицией их выбора, но только в том случае, если эта идентификация не нарушает прав человека, права других или законы страны» [209] .
209
Cryderman B. K., Fleras A., O’Toole C. N. Police, Race and Ethnicity. A Guide for Law Enforcement Officers. Toronto; Vancouver, 1998. P. 20.
По сути, вопрос выбора интеграционной модели – это вопрос нахождения правильного баланса между интересами социального целого и интересами каждого человека – как местного, так и пришлого – в конкретных условиях места и времени. Такой баланс может быть найден в пределах континуума между «абсолютным» «плавильным котлом» и столь же «абсолютным» мультикультурализмом, но, скорее всего, достаточно далеко от этих двух крайних точек. По иски такого баланса – непрерывный процесс, которому противопоказана всякая фиксация достигнутого в какой-то момент состояния. Любая фиксация, в том числе и статистическая (если это только не периодический замер достигнутого состояния вроде измерения температуры), оказывается недостоверной и неконструктивной. Сама природа регулярной государственной статистики такова, что она придает фиксируемым ею фактам статус чего-то безусловного, твердо установленного, в то время как адаптационные процессы должны быть максимально гибкими и подвижными.
Любое принимающее общество объективно заинтересовано в такой гибкости и подвижности, ибо она противостоит окостенелости состояний, унаследованных от прошлого и не соответствующих быстро меняющимся условиям. Прагматические интересы требуют обеспечения свободы культурного выбора для интегрирующихся иммигрантов, большинство из которых в той или иной степени демонстрируют свой выбор уже самим актом миграции.
Возможно, на первых порах иммигрант не может полностью отказаться от своих этнических традиций (своеобразие которых, впрочем, часто преувеличивается). Признание принимающим обществом ценности культурного многообразия облегчает процесс адаптации и делает его менее болезненным. Но это не значит, что приехавший из Узбекистана в Москву узбек, в отличие от приехавшего из того же Узбекистана русского, должен навсегда оставаться узбеком и, во имя сохранения культурного разнообразия, должен быть загнан, в том числе и статистической регистрацией, в какое-то узбекское гетто. Впрочем, такая «геттоизация», диаспоризация часто возникает не только под влиянием принимающей стороны, в еще большей мере она может диктоваться «шлейфом», тянущимся за мигрантом из страны выхода, разрыв с которой воспринимается как «отказ от корней», предательство, отступничество и т. п. Вся эта сложная мозаика адаптации и находит свое отражение в концепции мультикультурализма, которая предлагает достаточно гибкую модель управления разнообразием.
Однако, как справедливо отмечает Амартия Сен, «ценность культурного разнообразия не должна быть безоговорочной, а должна измеряться в зависимости от его соответствия меняющимся условиям» [210] .
«Недавно прибывших иммигрантов могут побуждать к тому, чтобы они сохраняли свой традиционный образ жизни и прямо или косвенно препятствовать тому, чтобы они изменяли свое поведение. Следует ли из этого, что во имя культурного разнообразия мы должны поощрять культурный консерватизм и требовать от людей оставаться привязанными к их культурной среде и не пытаться принять другой образ жизни, даже если у них есть веские причины это сделать?» [211]
210
Sen A. Identite et violence. L’illusion du destin. P.: Odile Jacob, 2006. P. 162.
211
Ibid. P. 160.